Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

— Остерегайтесь, друг мой. Не…

Тальен наклонился и шепнул мне в ухо:

— Это вам надо остерегаться.

24 сентября

Ночью меня разбудила Агат. Она слышала стук.

— Это с обыском? — испуганно спросила я.

— Стучались у черного хода.

Я достала из-под матраса кинжал и надела халат. Агат исчезла. Я зажгла свечу и пошла к двери.

— Кто там?

Ответа не было, но за дверью послышался какой-то шорох.

— Говорите, прошу вас.

— Роза?

Я не смела вздохнуть.

— Роза, это вы? Пожалуйста, откройте.

Голос был знакомый. Я приоткрыла дверь, держа наготове кинжал. Передо мной в лунном свете стоял мой муж.

— Александр! — Я распахнула дверь. Он весь промок под дождем. — Вам же запрещено приезжать в Париж. Зачем вы здесь? Вас могут арестовать. Эжен с вами?

— Я понятия не имел, что сейчас творится в Париже. Повсюду караулы. Как же мне отсюда выбраться? — Он похудел. Лицо вытянулось, глаза светились лихорадочным блеском.

— Александр, где Эжен? — Я схватила его за руку.

Он обернулся ко мне:

— Эжен?

Уж не пьян ли он? Я чувствовала запах спиртного.

— В школе, — сказал он и прошел в гостиную, отодвинул штору и выглянул на улицу.

— Вы… вы оставили его в Страсбурге? — спросила я, следуя за ним. — Но, Александр, ему лишь двенадцать. Он не может…

На улице раздались крики. Затем постучали в парадную дверь.

— Надо убираться отсюда! — воскликнул мой муж и бросился в сторону кухни.

— Александр!.. — Но, прежде чем я успела остановить его, он исчез. — Берегите себя!

Кухонная дверь захлопнулась. Я заплакала.

4 октября 1793 года

Но вот наконец и он. Мы с Гортензией в удивлении смотрим на него. Он стал выше ростом, длиннющие ноги — и он так красив! Этот мальчик — мой сын.

Он добрался сюда из Страсбурга в компании с адъютантом Александра. При нем сабля, и он прекрасно владеет ею. Он смело сидит на лошади и знает, как ее укротить. На меня, женщину и свою мать, он глядит с робостью. Нервничает, когда я плачу.

17 октября

Королеву гильотинировали, обвинив в таких преступлениях, что невозможно и вообразить. [61] Королеву публично обвинили, среди прочего, в том, что она брала с собой в постель своего восьмилетнего сына, учила его мастурбировать, на что она, готовая расплакаться, с достоинством отвечала: «Обращаюсь к присутствующим здесь матерям — возможно ли такое преступление?» Кроме того, ее обвинили в помощи вражеским державам, в подстрекательстве их к разжиганию гражданской войны во Франции. Прошлой ночью она явилась ко мне во сне и вручила свою голову.

— Нет! — закричала я.

Я сидела в темноте. Сердце колотилось. Ночная свеча догорела, светила луна, на стенах дрожали жуткие тени. Мне представилось, что я нахожусь на Мартинике. Мне казалось, я слышу рокот барабанов и пение.

У моей двери послышался шорох, в щели под ней я увидела движение света. Я задрожала.

— Мадам! — Это была Ланнуа со свечой в руке, белое лицо обрамлено ночным чепцом. — Я слышала крик. — Она поставила оловянный подсвечник.

— О, Ланнуа! — заплакала я. — Наша королева!

25 октября, два часа пополудни

Выпущен приказ новой власти: недели отменяются, теперь будут десятидневки. [62] Чтобы отделить церковь от государства, во Франции григорианский календарь был заменен республиканским, в котором отсчет велся от 22 сентября 1792 г., дня провозглашения республики. Какой сегодня день? Какой месяц? Не знаю. Вендемьер, месяц сбора винограда? Или брюмер, месяц тумана?

Смена календаря всех только злит. Этот новый, более «естественный» порядок романтического календаря тумана, мороза, ветра и снега, лугов, цветов, жары и плодов не дает ничего, кроме лишних усилий, которые теперь затрачивают, чтобы перевести даты из прежней системы в новую. Куда подевались наши воскресенья? Где наши дни отдыха? [63] До революции у французов было более тридцати праздничных дней в году помимо воскресений и понедельников. В соответствии с новым революционным календарем один день из каждых десяти назначался выходным, и, кроме того, пять или шесть «дополнительных выходных дней» добавлялись в конце года; в целом выходных дней стало значительно меньше.

— Задумано, чтобы сбить нас с толку, — сказал за чаем аббат Мено, священник соседней с нами церкви.

Вероятно, он прав, ибо мы определенно теряемся. И так уж изменились меры веса, объема и расстояний, названия монет, улиц, богов, а теперь еще и порядок дней.

— Они даже в загробную жизнь вмешались, — жалуется аббат. От него потребовали повесить на кладбище табличку с надписью: «Смерть — это вечный сон».

2 ноября

Эжен принес мне сегодня записку, доставленную почтальоном. Неумело запечатано воском, но печать не сломана. Почерк старательный — детский. Это от юной Эмили, она в Париже и сообщает мне, что ее маму увели в тюрьму.

— Что это? — спросил Эжен.

Я не сразу решилась сказать.

— Арестовали твою тетю Мари. Она в Сент-Пелажи…

— В тюрьме? — вздрогнул он.

— Она невиновна, — быстро проговорила я. — Она не сделала ничего дурного. — Как объяснить? Преступление Мари в том, что она была замужем за эмигрантом. Этого, по-видимому, теперь достаточно для заключения в тюрьму. Ее развод с мужем, революционная деятельность, работа на благо республики, скорее всего, ничего не значат. — Надо съездить повидать ее.

— В Париж? — спросил Эжен. В его глазах я видела страх.

Вечером показала записку Эми.

— Твой сын прав, — сказала она. — В Париже сейчас слишком опасно. Не надо привлекать к себе внимание.

— Но как я могу не поехать?

Мой саквояж уложен, утром уезжаю. Тихо.

Воскресенье, 3 ноября, Париж

Всю дорогу до Парижа ехали под дождём. В одном месте с глубокими колеями я боялась, что почтовый дилижанс свалится в канаву. Возле Мюля обогнали обоз с зерном под конвоем Национальной гвардии. За ним шли пешком крестьяне — волки, собравшиеся вокруг добычи.

В отеле Фэнни на улице Турнон меня принял гражданин Леста: «друг» Мари, переехавший в ее дом.

— Чем обязан удовольствию видеть вас? — спросил он. Это тщедушный человек с испуганными глазами. На нем был атласный белый халат с вышитым римским узором.

— Эмили прислала мне записку о своей матери. — Я приняла предложенную им чашку бульона из телятины. — Как Мари?

— Каждый день посылаю в тюрьму горничную с чистым бельем. По ее словам, Мари здорова.

— Вы ее не видели?

Позади я услышала шаги и повернулась. В коридоре, положив руку на перила лестницы, стояла Эмили.

— Я получила твою записку, Эмили, — сказала я.

— Не следовало тревожить твою тетушку, — повернулся к ней гражданин Леста.