Энн Пэтчетт - Голландский дом

Прежде чем снова отправиться в Бронкс, я заглянул в университетский книжный, чтобы купить несколько карт кампуса Медицинского центра и Вашингтон-Хайтс. Студенты, встречавшиеся мне по пути, выглядели лет на четырнадцать — нечесаные босые мальчишки идут на пляж. Я присел на ступеньках библиотеки Батлера напротив Южного поля и разложил мои покупки. Как и доктору Эйблу, мне казалось, что для застройки неизбежно выберут площадку около легкоатлетического сектора Арсенала, даже если в медицинской школе еще не пришли к такому заключению. Арсенал собирались переделать в приют для бездомных на 1800 коек — что, несомненно, снизит цены на парковки поблизости. Найти их было нетрудно. К концу недели я заключил контракт на покупку сразу двух — с выплатой через полгода. Столько лет я стучался в запертую дверь и вдруг обнаружил, что она распахнута. Продавец уже давно отчаялся. Он уволил своего брокера и пришел на встречу в рубашке с воротничком и при галстуке, надеясь уладить все своими силами. Он слишком устал и согласился на предложенную мной сделку. Я рассмешил его, сказав, что почти ни у кого из врачей нет своей машины просто потому, что нам негде парковаться. Я понравился ему достаточно, чтобы он почувствовал себя виноватым в том, будто практически впаривает мне две парковки, которые не мог продать последние три года. Он думал, что я перекрываю себе кислород, попросив добавить в контракт еще один пункт: он отказывается от права изменить свое решение, а я отказываюсь от права изменить свое. Мы оба стали заложниками обстоятельств. Продавцу было обещано, что через шесть месяцев он выйдет из сделки с деньгами в руках. Покупатель обещал найти эти деньги и предъявить права на парковку. В ретроспективе это выглядело совершенно очевидным, но в то время я с тем же успехом мог стоять спиной к столу для игры в кости и бросать их через плечо. Я покупал две парковки около огромного приюта для бездомных. Ставил деньги, которых у меня не было, на предположение, что буду владеть землей под зданием, которое еще не было построено. Я рассчитывал, что решение о застройке примут до того, как мне придется подавать на кредит, который никто не одобрит.

Через пять месяцев я продал стоянку терапевтическо-хирургическому колледжу и на немалые вырученные деньги расплатился с продавцом, а также получил ссуду из жилищного фонда и внес задаток за свое первое здание на Западной 116-й улице. Большая часть из восемнадцати квартир была занята, торговые помещения на первом этаже делили между собой прачечная и китайская забегаловка — обе фирмы были в добром здравии. Согласно сравнимым продажам, стоимость здания была занижена на двенадцать процентов. Наконец-то я шел к цели, имея возможость не думать о ресурсах. Я не был врачом. Я был самим собой. Я бросил бы интернатуру в тот же день, когда подписал бумаги на депонирование, но Мэйв сказала нет.

— Тебе светит докторская по химии, — сказала она по телефону. — Тебе же нравилась химия.

Не нравилась мне химия, я просто неплохо в ней разбирался. Этот разговор происходил между нами не впервые.

— Давай подумаем о бизнес-школе. Сейчас бы это было очень на руку. Или о юридической школе. Диплом юриста — это как суперсила.

Ответ был отрицательным. Я выбрал себе карьеру и был в самом начале пути. Еще никогда я не был так близок к бунту.

— Сейчас, — сказала она, — бросать уже нет смысла. Закончи что начал.

Мэйв согласилась вести мою бухгалтерию и заниматься налогами, пока я заканчиваю интернатуру в клинике Альберта Эйнштейна, — мне оставалось меньше шести месяцев. Я не жалел. Эти последние месяцы были единственной частью моего медицинского образования, которая мне нравилась, потому что я знал, что скоро покину эти стены. Я купил два кирпичных таунхауса — один за 1900 долларов, другой за 2300. Работы с ними было невпроворот. Но они были моими.

Три недели спустя я отправился в приход Непорочного Зачатия в Дженкинтауне на похороны мистера Мартина, моего школьного баскетбольного тренера. Немелкоклеточный рак легкого; пятьдесят лет; не курил ни одного дня в своей жизни. Мистер Мартин был добр ко мне в те штормовые дни после смерти отца, и я помнил его жену, которая каждую игру сидела на трибуне и подбадривала команду, как одна на всех мать. После церемонии в церковном подвале был устроен прием, и когда я увидел девушку в черном платье, с аккуратно заколотыми светлыми волосами, я подошел и коснулся ее плеча. Как только Селеста обернулась, я вспомнил каждую мелочь, за которую ее любил. Не было ни взаимных обвинений, ни холодности. Я наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, и она сжала мою руку — как будто мы изначально собирались встретиться там, в подвале, после похорон. Селеста дружила с дочерью Мартинов — об этом я либо забыл, либо вовсе не знал.

За годы ее отсутствия я многое узнал о Селесте: я понял, что ее готовность не отвлекать меня от учебы требовала усилий. Я и понятия не имел, что должен быть благодарен за это, пока не начал встречаться с другими женщинами, которые хотели читать мне утром статьи из газеты, пока я занимался, или свой гороскоп, или мой гороскоп, или объяснять мне свои чувства, плача над тем, что я никогда не выражал свои. Селеста, напротив, могла открыть какой-нибудь толстый британский роман — и поминай ее как звали. Она не звякала тарелками, пытаясь привлечь мое внимание, не ходила на цыпочках, чтобы показать, до чего осмысленно она старается не шуметь. Она чистила персик, резала его на дольки и выкладывала на тарелку или делала мне бутерброд и оставляла на столе без комментариев, как Сэнди и Джослин. Селеста так ловко превратила меня в свою работу, что я даже толком этого не заметил. Лишь после ее ухода я понял, что она оставалась в те воскресные вечера, потому что воскресенье — день, когда она стирает простыни и остальное белье, застилает постель и снова в нее ложится.

Мы продолжили с того места, где остановились, или с того лучшего места, где были за пару месяцев до конца. Она снова жила в доме своих родителей в Райдале. Преподавала чтение в государственной начальной школе. Сказала, что скучает по Нью-Йорку. Вскоре она уже садилась в поезд пятничными вечерами и возвращалась домой по воскресеньям — как мне всегда того и хотелось. Пока я совершал обход в клинике, она писала планы уроков. Если ее родители и сомневались в нравственности наших отношений, они не сказали ни слова против. Селеста добивалась своего — и они решили позволить ей сделать это по-своему.

За все годы, что я знал ее, — начиная с нашей первой встречи в поезде, с учебника по химии, — я никогда ничего не рассказывал Селесте о своих планах. Она знала, что у меня нет родителей, но мы никогда не обсуждали частности, как и то, что это значило для меня. Она не знала ни об Андреа, ни о фонде, ни о том, что мы вообще когда-то жили в Голландском доме. Не знала, что я купил две автостоянки и продал их, чтобы купить многоквартирный дом; не знала, что я не собираюсь заниматься врачебной практикой. Не то чтобы я как-то сознательно обходил эти темы стороной, просто у меня не было привычки говорить о своей жизни. Программа интернатуры почти закончилась, и мои однокашники уже прошли свои рабочие собеседования, приняли предложения и внесли депозиты за перевозку мебели в новые дома. Селесте, которая гордилась тем, что не задавала слишком много вопросов, оставалось лишь гадать, что у меня на уме и какая роль во всем этом отведена ей. Я видел, как она борется с собой, вспоминая, что случилось в последний раз, когда она предъявила ультиматум. Я знал, что неопределенность ее пугает, и все же занимался с ней любовью, ел ужины, которые она готовила, и откладывал разговор как только мог, потому что так было проще.