Мария Сильято - Калигула

Власть — это тигр, спрятавшийся на скале.

«Как мы ошиблись в тот мартовский день, — думал сенатор Валерий Азиатик, глядя на своих возбуждённо спорящих друзей. — Мы поверили слову этого грубияна и пьяницы Сертория Макрона, что манипулировать “мальчишкой” будет легко. За этот просчёт Макрон поплатился жизнью, а если так пойдёт и дальше, то поплатимся и мы».

Он сидел отдельно от других и со злобной ясностью, как напишет один историк, анализировал про себя действия императора, области его активности, многообразие его интересов.

«Поездка в Галлию, чтобы уничтожить Гетулика… Германские охранники — живая крепость… Злосчастные документы Тиберия, оглашённые таким образом: некоторые из нас настолько ненавистны в народе, что прибывают в курию, закрывшись в лектике плотной занавеской, потому что больше не смеют показываться на форумах, а другие схоронились в деревне. А он разъезжает верхом, как варвар, и за свои четыре года проехал больше, чем иные за двадцать. Проскакал верхом по всему побережью от Рима до Регия. Запугал знать и чиновников хуже Тиберия. Разослал послов за все границы — и хвастает, что мы нигде не воюем, ни одной войны от Рейнадо Евфрата… За четыре года, всего четыре… Его ум — кошмарная мастерская. Он начал все коварные реформы, которых популяры просили двадцать лет… Этот фригийский колпак, отчеканенный на монетах, — он опьянил римлян, дав им возможность голосовать. А когда умер один сенатор — а все мы не молоды, — его место заняла варварская морда, еле говорящая на латыни. Он изменил моду в одежде. Свёл с ума молодёжь — она вся за него».

При каждом воспоминании возвращалась глубокая боль. «Ему всего двадцать девять…» И с тихим страхом Азиатик заключил: «Если империя станет такой, как он хочет, от того, что мы имеем сегодня, не останется ничего».

Но его ясный ум понимал, что нападение на молодого императора всё ещё заключает в себе неприемлемый риск.

Сенатор встал и присоединился к группе других.

— Мы теряем время, — заявил он, и голос его, как удар топора, прекратил бессвязные и нереалистичные рассуждения его сторонников. — Римляне любят своего императора; это глупая и опасная любовь невежественной черни.

Как настоящий садист, он на время оставил слушателей в удручённом молчании, после чего сказал:

— Пожалуйста, обратите внимание на мои слова. Его истинная защита — не германцы, а римский народ.

Все смотрели на Валерия Азиатика, понимая, что сказанное им — правда, и их охватил страх. Но он улыбнулся, и его деморализованные сторонники поняли, что эта улыбка предвещает новую, незнакомую стратегию.

И действительно, Азиатик сказал:

— Нам нужно дать понять римлянам, что он не тот человек, каким они представляют его в своей простоте. Приведу вам пример. — Он оглядел всех, как учитель непонятливых учеников. — Вечернее заседание, обсуждение этого его закона о контроле над общественными расходами. Я не присутствовал. Но вы вышли из курии разъярёнными. Что он сказал там в точности?

Каждый день всё более подозрительный и утомлённый напряжением император заявлял, что, если произвести в сенаторы его коня Инцитата, в оценке проблем тот превзойдёт иных знатных отцов. Острота, от которой хохотала чернь. Сенаторы же были возмущены этим оскорблением, потому что какие-то конюхи в насмешку возложили на круп императорского коня сенаторские знаки отличия. Но Азиатик вкрадчиво сказал:

— Он сказал, что его прекрасный конь… Превосходно. Объясним римлянам, что они зря смеются. Скажем, что тут не до шуток. Рим в опасности. «Мальчишка» в Палатинском дворце временами впадает в безумие: он действительно хочет возвести в сенаторы своего коня.

Все посмотрели на него в глубоком изумлении, а он, как всегда по-отечески, посоветовал:

— Попробуйте, попробуйте…

Так и сделали. Когда один из них вышел с притворным беспокойством в портики Форума, чтобы рассказать, что ум императора после той известной лихорадки всё больше помрачается и уже находится в опасном состоянии — до того, что он действительно хочет избрать в сенаторы коня, — то обнаружил, что многие поражённо его слушают. Азиатик превосходно знал, что самые невероятные выдумки имеют свойство тут же вызывать доверие. Но никто в те дни — даже Азиатик, автор этой выдумки, — не ожидал, что она попадёт в исторические тексты.

Успех рассказа разбудил фантазию.

— Высмеивать противника — древнее искусство, — терпеливо вдалбливал в головы сенаторов Азиатик. — Вместо того чтобы горевать, перечитайте Аристофана, сходите в театр, посмотрите сатирические постановки.

К этому искусству будет прибегать в веках бесконечный ряд подражателей.

Так, кто-то припомнил, что император женился на Милонии в Лугдуне, когда она была уже на большом сроке беременности. При рождении ребёнка он говорил, что счастлив, а поскольку не мог удержаться от шуток, на поздравления отвечал, что сделал эту чудесную девочку за три месяца.

— Вот и подтверждение, — усмехнулся Азиатик в группе сторонников. — Его ум помрачился: он заявляет, что творит чудеса, считает себя чуть ли не богом.

А поскольку Рим был — и, возможно, останется ещё на какое-то время — городом не граждан, а подданных, где конструктивным дискуссиям предпочитают бессмысленные сплетни, история разошлась по всем дорогам.

— И потом, эта его жена…

Милония была дочерью трибуна Домиция Корбулона, и многие с трудом выносили это опасное родство.

— Сами видите, она не так уж красива, и на три года его старше. Она завлекла его, опоила приворотными зельями.

И после этих разговоров разошёлся страшный слух, что — по известному определению Цицерона — во дворце живёт могущественнейшая ведьма.

Секстий Сатурнин, имевший знакомства с женщинами из императорских апартаментов, заявил, что ведьма, похоже, снова забеременела. И все обратили на это особое внимание, так как беременность означала, что проклятый род производит наследника власти.

— Это не точно; женщины говорят, что ведьма ещё ничего не сказала даже ему…

И вот, понимая, что, если попытка переворота удастся, у ненавистной фамилии не должно остаться наследников, в термах и других местах про рождённую в галльском Лугдуне девочку начали рассказывать:

— Похожа на него! И тот же лютый характер: рабыни говорят, что, играя с другими детьми, она царапает их и норовит ткнуть пальцами в глаза.

Но девочка, которой в своё время размозжат голову о стену, родилась зимой 39 года по нашему календарю, и, когда её убили в 41-м, ей было от силы тринадцать месяцев. Спрашивается, кого и как она могла поцарапать? Тем не менее легенда, направленная на то, чтобы убить в народе жалость, и подхваченная Светонием, пустила корни.