Мария Сильято - Калигула

Он повторил это, склонившись к уху коня:

— Инцитат!

И тот ответил щедрым, ритмическим и размашистым напряжением сильных мускулов. Вместе с твёрдой мощёной дорогой под конскими копытами улетало назад прошлое. Это чувство опьяняло. По бокам дороги все по-прежнему останавливались и приветствовали его.

Высоко на мысе посредине залива, на вершине большого утёса одиноко расположилась вилла — одна из многих резиденций императора, — о которой говорили, что оттуда открывается прекраснейшая панорама, какую только создавали боги на земле и на море. Уже много лет там никто не жил, но, когда всадники достигли самого верха, управляющий и слуги были уже в готовности. Вилла оказалась простой и чудесной: большой зал в виде равностороннего креста выходил с четырёх сторон в четыре зала поменьше, где большие окна, как картины, обрамляли четыре разных завораживающих пейзажа.

Гай направился на террасу. Горизонт заволокло дымкой. Он думал увидеть Капри, высокую скалистую тюрьму, откуда едва вырвался, но обнаружил, что на море, справа, за Мизенским мысом, протянулся длинный зелёный остров Прохита, то есть нынешняя Прочида, а дальше виднеется вершина горы Эпомей на острове Энария, который через века мы назовём Искией. Гора заросла лесом, и никто, глядя на её нежные плодородные склоны, не предположил бы, что это вулкан. Гай смотрел дальше, но в густом тумане ничего не было видно, и в конце концов он решил, что без толку высматривать вдали остров под названием Пандатария.

Он опустил взгляд. Всё вокруг на обширных, покрытых зеленью полях казалось жерлами потухших вулканов, заросших кустарником; другие вулканы, частично поглощённые морем, превратились в маленькие заливчики. У основания в старом кратере образовалось круглое озерцо. Его отделяла от моря тонкая перемычка из затвердевшей лавы, в которой прорыли судоходный канал. Вокруг теснились самые прекрасные в империи виллы. От бухты внизу до последних отводков Неаполя тянулись Флегрейские поля, легендарные Огненные поля. Но последнее, самое широкое жерло вулкана зловеще преобразилось в тёмное неподвижное озеро, испускавшее в небо стаи облаков. Никогда не видевший подобного зрелища Гай узнал страшные описания поэтов: «Авернское озеро, роща Гекаты, подземная пещера Ахерузия…» Под ними, согласно древним мифам, располагалось царство мёртвых.

— Взгляни вниз, на мыс, — тихо и точно указал офицер, словно задавал цель. — Эта вилла принадлежала раньше Кальпурнию Пизону.

Богатейшая вилла Пизонов, которые в Сирии отравили Германика, возвышалась в крайней точке залива. Гай Цезарь молча посмотрел туда и сказал офицеру:

— Благодарю тебя, что показал.

Ему подумалось, что в этой олимпийской резиденции, среди огромных деревьев, мрамора, греческих статуй и терм, затаилась тревога. «Только тронь их, и сейчас же потеряешь сон, думая о Пизонах всю ночь».

Власть — это орёл, парящий в летнем небе.

В семнадцатый дождливый день марта в скорбном полумраке виллы в Мизенах собравшиеся озабоченные люди — правда, их озабоченность вызывалась не нежными чувствами — выслушали торжественное заявление императорского архиатра (придворного врача), что хриплый шум за прикрытой дверью — это последние вздохи Тиберия после двадцати трёх лет царствования.

С тех пор как врачи шепнули Серторию Макрону, что император не доживёт до утра, Гай стоя дежурил в прихожей. Он отверг неожиданное предложение услуг от некоторых вольноотпущенников, чего не встречал в императорских палатах; его мысли поглотило долгое ожидание Макрона на этом пороге. Префект так же оставался на ногах.

Отодвинув занавеску, Гай выглянул наружу: всё ещё продолжался нескончаемый день, и на вздымающихся морских волнах играли лучи солнца. Но под портиком, охраняемым неожиданно нагрянувшими в Мизены преторианцами, солдаты держали под уздцы мощного жеребца, которого предпочитал Серторий Макрон. Конь нетерпеливо пританцовывал, закусывая удила и стуча своими большими копытами.

Пока Гай смотрел на коня, который, не ведая того, дожидался смерти императора, из комнаты донеслись какие-то крики вперемешку с рыданиями, и он обернулся. Множество голосов перекрывал грубый и зычный голос Сертория Макрона.

— Опечатать императорские комнаты, ввести на виллу охрану, никого не впускать и не выпускать, — приказал он с суровой непосредственностью начальнику охраны.

В присутствии покойника префект выкрикивал команды. И никто не возражал.

Гай двинулся туда, откуда доносились голоса. Планетарная власть Тиберия разбилась, как упавшее на землю стекло. Управляющему царской фамилии Макрон орал, чтобы тот обеспечил похоронные формальности.

— Созови вольноотпущенников, переодень покойника в порфиру.

Управляющий, уже видевший себя со всем двором в тюрьме, растерянно кивал. Гай подходил всё ближе, и только тут вдруг все заметили его и расступились.

Макрон тоже его увидел, и его глаза загорелись. Он по-военному подчёркнуто отдал салют и сказал совсем другим голосом:

— С твоего позволения, я пойду.

Гай кивнул. За это небольшое время преторианцы взяли под охрану все входы на виллу и впервые заняли сигнальную башню, пресекая любые попытки передать сообщение. Пройдя мимо прижавшихся к стене придворных Тиберия, Макрон в сопровождении личной охраны с шумом удалился.

Гай повернулся спиной к комнате, где лежал мёртвый император, и, даже не взглянув на него, тоже ушёл. Вскоре к нему по бокам пристроились преторианцы и пошли вместе с ним. После многолетней внутренней тревоги и унизительной опеки в нём возродилось более высокое чувство, чем ощущение власти, — чувство неуязвимости. С таким эскортом он вышел на террасу и вскоре увидел, как Макрон, с тяжёлым проворством вскочив на коня, в сопровождении своих людей поскакал вниз по дороге, к штабу военно-морской базы.

Внизу префект и офицеры Мизенских преторских частей, уже посвящённые в план, собрали экипажи кораблей.

Серторий Макрон кратко и сурово объявил:

— Процарствовав сами знаете сколько, Тиберий умер.

Солдаты выслушали сообщение в глубоком молчании и продолжали ждать.

Начиная поспешную процедуру смены власти, которая будет часто повторяться при выборе последующих императоров, префект говорил об умершем грубо и без пышных слов, полагая, что знает мысли и желания моряков.

— Народ надеется, — крикнул он, — выбрать человека, который наконец признает заслуги славного военно-морского флота и его необходимость.