Мария Сильято - Калигула

Как говорят историки, дед и внук обнялись и вместе погоревали (хотя непонятно, о чём так единодушно могли горевать автор этого наказания и его жертва).

Силий продолжал:

— Даже Фабий, повидавший не знаю сколько войн, был тронут и поделился своими чувствами с женой. Но жена его дружила с Новеркой и, попав под влияние её чар, не смогла удержать язык за зубами. Через два дня на Фабия напали в глухом переулке и убили. Мне говорили, что удар был нанесён опытной рукой — один из тех ударов, которым я учил тебя. Мне известно, что у жаркого погребального костра вдова пришла в отчаяние и кричала, что это она его убила, рассказав о том, о чём следовало молчать. Ты должен знать также, что Фабий был большим другом твоего отца. И что за него никто не отомстил.

Гай молчал. Идея неотмщённого убийства впервые вошла в его жизнь. И он холодно спросил, словно вёл следствие:

— А что Август?

Трибуна Гая Силия смутила твёрдость этого вопроса.

— Он был уже болен. И бедный юноша остался на Планазии.

— Живой, — заметил Гай.

— Да, живой. Но он был последним законным соперником Тиберия. И Тиберий, как только получил власть, послал одного центуриона убить его. На юношу предательски напали, он защищался, но против него одного было трое мужчин.

Эта кровавая сцена запала Гаю в душу. И Силий не узнал, сколько ночных снов подростка будут прерываться тревожной дрожью.

— Когда известие о его смерти пришло сюда, твою мать никто не видел три дня, — сказал трибун.

— Я не помню… — пробормотал Гай.

— Ты был маленький.

Это первое преступление нового императора («primum facinus novi principatus», — напишет Тацит с отвращением) показало его ледяную жестокость и необычайную скрытность, которые будут держать в страхе весь Рим.

— Но когда центурион доложил Тиберию, что задание выполнено, и, чтобы набить себе цену, сказал, что убить юношу было непросто, Тиберий на глазах у шестисот сенаторов заявил, что не давал никакого приказа. Возможно, сказал он, это был тайный приказ Августа, который тот отдал перед смертью. Тиберий изобразил возмущение и приказал поскорее предать центуриона суду. Говоря так, он держал в руке маленький кинжал, символ власти над жизнью и смертью, и поигрывал им. Мы здесь, узнав, что власть попала в руки Тиберию, хотели пойти на Рим. Но и тогда нас удержал твой отец.

Гай молчал.

— Помни, — прервал молчание трибун, — что кровь тех юношей бежит и в твоих жилах. Пока что.

— Понял, — сказал Гай со спокойствием, которое Гаю Силию из-за малых лет собеседника показалось ужасающе неестественным, так что он пожалел о сказанном.

Но тут беседа закончилась, так как Гай повернулся к конюшням и сказал трибуну совсем другим голосом:

— Рекомендую тебе моего Инцитата. Не знаю, почему отец не разрешает взять его в Рим.

Любимый Инцитат, видимо, понимал, что его юный наездник расстаётся с ним, и тоже испытывал глубокую печаль, следя за мальчиком влажным взором.

— У Инцитата лёгкие копыта и сухожилия, — сказал Силий. — Долгое путешествие не для него. Ты бы это заметил по прибытии. Это прекрасный конь для парадов, и здесь он будет шествовать во главе других.

— Я приду попрощаться с ним завтра перед отъездом.

— Не возвращайся, — посоветовал Силий. — Пусть начнёт забывать тебя.

— Животные не забывают. Напиши мне, пожалуйста.

Трибун Силий пообещал. Оба не могли вообразить, при каких страшных обстоятельствах встретятся в Риме.

Когда Гай направился к преторию, Силий внезапно чисто инстинктивно предостерёг его, словно на войне, в засаде:

— Завтра ты отправляешься в Рим. Но ты должен научиться быть осторожным, детёныш льва.

И вот уже там, за лесами и горами, был Рим, которого Гай никогда не видел. Раньше его молодому уму, возбуждённому заклинаниями грека-учителя, представлялось, как после долгого путешествия по холмам и долинам впереди, словно белое облако, появится мраморный город, широко раскинувшийся на семи холмах на берегу светлой реки. Но потом его таинственное семейство — о котором он практически ничего не знал — превратилось в клубок призраков, а Рим стал озером тревоги, над которым, как грозовое небо, нависала имперская мощь.

На каждой остановке стихийно собравшиеся массы народа громко приветствовали его отца Германика — дукса, несправедливо смещённого Тиберием.

— Козни Новерки… — ворчали некоторые.

Но всё же большинство ликовало:

— Ты вернулся к нам!

Среди всеобщего энтузиазма всё громче звучали слова, не столько выражавшие радость, сколько призывавшие к восстанию. Перекрывая остальные, в уши мальчика проник чей-то голос: «Защити нас!» — и он с любовью и обожанием увидел в отце сверхчеловеческие возможности.

Командир эскорта наклонился в седле и тихо проговорил:

— Видишь, прийти в Рим с легионами было бы детской забавой, — и в его словах слышалось сожаление, злость и затаённая в душе озабоченность.

Гай слушал и молчал. Ехать верхом ему было нетрудно, но он не хотел называть этого сильного жеребца с тяжёлыми копытами именем своего теперь уже далёкого жеребчика. Однако он быстро привык к неутомимому ритму, с которым поднимался и опускался широкий круп, и всю дорогу скакал верхом, как и отец.

Подъехав к последнему привалу перед столицей, они увидели, что навстречу им движется огромная возбуждённая толпа друзей, сторонников, патрициев, всадников, сенаторов, родственных семей, военных и несколько сотен совершенно незнакомых людей.

— Будь с нами хотя бы один из оставленных там легионов, — пробормотал командир эскорта, — мы бы пошли прямо на Палатин.

Он обратился к Гаю:

— Смотри и помни: это день, посланный нам богами.

Гай увидел свою прекрасную мать, с улыбкой обнимавшую счастливых людей в толпе, и его пленили горящие глаза, звук радостных голосов и смеха, потому что он уже несколько месяцев не видел, чтобы кто-то смеялся. А потом все бросились обнимать его, Калигулу, рождённого в каструме на Рейне, скакавшего на коне как варвар, чудесно говорившего на аттическом греческом, но запинавшегося на латыни. И пока все его ласкали, а один старый сенатор с нежностью проговорил: «Кровь Августа вернулась в Рим», — один трибун пробился сквозь толчею и сказал ему:

— Посмотри на Рим — ты же никогда его не видел.

Мальчик оглянулся — там, за светлой рекой, действительно был Рим, властный и великолепный, белый от мрамора, как облако. А трибун говорил:

— Этот город Тиберий украл у твоего отца.

Мальчик смотрел, широко распахнув ясные глаза. И тут его стиснули в объятиях два его старших брата, остававшиеся эти годы в Риме, «чтобы получить настоящее образование», как говорил Залевк. Ему не удалось даже поговорить с ними, потому что старший, рослый юноша, посадил его на плечи, как малыша, и со смехом побежал. Для Гая это было необычайное чувство — телесное признание наряду с полным радостным доверием и взрывом силы. И он тоже рассмеялся в унисон со своим большим братом, обхватив его за шею, и все оборачивались, чтобы на них посмотреть.