Семён Васильченко - Не той стороною

— Да, но ведь это дело же! Оно, знаете, пойдет, если только его сразу пустить хорошо и бросить на него, скажем, ну не менее ста тысяч.

— Не меньше и мы думали.

— Если такой капитал вложить, то доход… Обождите, прикинем! Если взять, знаю я тут один заводик, бывший Грагама… В первое производственное полугодие дохода предприятие не даст. Следующие полгода реализация изделий — двадцать процентов. Значит в год десять… Да… Это с карандашом можно проверить точнее… Знаете, — прервал он свои исчисления, — согласен! Положите мне условно по тысяче в месяц за хлопоты, с условием, что вы мне их не платите, если за два месяца мы не получим концессию. Тогда же, когда концессию получим, вы предоставляете мне эта жалование и право компаниона с участием в прибылях. Если это вас устроит, то я берусь, и мы капитал выгоним… Спишитесь с вашим братом, и если он согласится, скрепим формально соглашение. Мне дело представляется золотым, если только мы не опоздаем. Я-то уж знаю, что можно делать с русскими заводами…

Эйншток схватился за предложение, радуясь, что наконец дело может сдвинуться с мертвой точки. Придоров стал вести все его дела.

Стебун сперва откладывал, а затем, и вовсе воздержался от переезда на дачу, где поселилась Льола. Юсаков же и Семибабов жили уже там.

Стебун никак не мог вложить свои городские дела в такое расписание, чтобы у него оставалось время для ежедневных поездок из Москвы на дачу и с дачи в Москву. Но кроме того он с какой-то преднамеренной осторожностью держал себя на расстоянии от Льолы.

Он знал, чего хотел. Льола должна была стать его женой. Возле него пустовало место для того женского существа, без которого мужчина, не живя полной жизнью, становится брюзгой или нелюдимом. Огонь высекают из камня. Стебуна потянуло к огню любви.

Но он бережно заботился о том, чтобы Льола не поставлена была его поведением в такие условия, при которых ее отношение к нему должно было определяться ее признательностью за его заботы. Прояви Стебун в чувстве некоторую неосторожность, она не могла бы не подумать, что Стебун рассчитывает на ее взаимность, как на компенсацию за протежирование ей.

Боязнь подобного истолкования его поведения со стороны Льолы останавливала Стебуна от всякой попытки приблизиться к молодой женщине, и он сам создавал такое положение, при котором Льола не могла перешагнуть рамок официального отношения к нему.

Свои посещения для инструктирования ее Стебун прекратил, лишь только Льола поняла, что от нее требуется в качестве секретаря комиссии, и стала проявлять самостоятельность в работе. Заходил только, если это необходимо было ему, как члену комиссии.

Он, кроме работы в издательстве, до отказа нагрузился работой в заводских ячейках и в комсомольских школах политграмоты.

Но с партийными товарищами у него были и особые дела.

В это время один из наиболее популярных деятелей партийного центра, в своей очередной книге, излагавшей его взгляды на захват пролетариатом власти, обрушился с обличениями на некоторых из соратников Ленина за шатания, проявленные ими в критический момент революции. Между тем, верность большевизму со стороны самого автора этой книги в руководящих кругах партии расценивалась различно.

Понятно, что напоминание о преданных к этому времени уже историческому забвению промахах партийных руководителей могло быть расценено только как намеренное политическое выступление, а в таком случае оно не могло оставаться безответным.

И вот актив партии еще раз должен был вынести неладицу в своих рядах.

Для Стебуна это выступление было неожиданным, и он повернулся против него, заставив резко осудить автора книги во всех ячейках, в которых он работал. Он считал это выступление антипартийным. Но таким оно было для него только по форме, а не по существу. По существу он считал оценку руководителей партии правильной. Это должно было сказаться рано или поздно. И это сказалось. Автор книги подвергся обстоятельному осуждению. Прошло после этого около года, и неожиданно в рядах той же самой группы, которая возглавляла движение против антипартийного выступления, обнаружились трения. Наметилось обсуждение выдвинутых жизнью вопросов с тем подходом к их разрешению, который больше всего был присущ осужденному. Разногласие затронуло нескольких руководителей партии и всколыхнуло партийно-середняцкий актив.

Духовному укладу Стебуна перетряхивание спорных вопросов было любо, и он стал сговариваться по поводу создавшейся обстановки со своими друзьями и единомышленниками. Варясь в котле партийной среды, он не мог не встречаться с деятелями обоих течений партии. Но по собственным настроениям он ближе был к Антону Евгенову, автору обличительной книги, и к своим друзьям: Семибабову, Нехайчику, Акопу. Будущая схватка между большинством партии и ее расшатывателями еще только намечалась. Но Стебун уже ее чувствовал и толкался среди товарищей, чтобы угадать, к чему она может привести. Встречи с Льолой для него отошли временно на задний план. Заходя поздороваться к ней, Стебун лишь удостоверялся, что Льола продолжает с успехом работать, и уходил. Но его тяготение к молодой женщине сделалось явным, и однажды это вылилось в разговоре, который у него произошел с Льолой.

Юсаков устраивал у себя пирушку на именины жены, и Льола от его имени передала об этом Стебуну при одном из его появлений в комиссии.

— Илья Николаевич, Матвей Федорович зовет вас на именины.

Стебун присел, прощупал внимательным взглядом молодую женщину и перевел на другое разговор, испытывая приязнь Льолы.

— Именины не именины, но меня тянет туда. Все на свете бросил бы… Знаете, чего мне хочется?

Он посмотрел с открытым вызовом.

— Что? — смутилась Льола.

— Побывать у вас! — бросил как что-то необыкновенное по значению Стебун.

Льола вспыхнула и мгновение молчала.

Она дала подошедшей машинистке черновик какого-то документа, пересилила собственное волнение и, подтверждая движением глаз согласие именно на тот тон, которым говорил Стебун, тепло возразила:

— Так почему же? Только сомневаюсь, интересно ли вам это будет.

— Сомневаетесь? — переспросил Стебун, медля продолжать.

Льола рылась в бумагах, скрывая, что она в самом деле чувствует.

Он отложил карандаш, передвинул почему-то пепельницу и вдруг спросил:

— Скажите, Елена Дмитриевна, вы мышей и крыс боитесь понастоящему? Так… не для женского жеманства только, а так, что пищать начинаете, когда наткнетесь на мышонка?

И Стебун полунасмешливо, полусерьезно насторожился.

— Ой, боюсь! — искренно вырвалось у Льолы.

— Стебун выдохнул что-то довольно.