Семен Гейченко - У Лукоморья [5-е изд.]

— Только зарядить не очень туго... осторожней!

— Есть не очень туго! — ответил солдат.

Пушечку зарядили. Все стали во фронт. Раздалась команда «Огонь!» — и грянул салют!

Все, кто приходит на поклонение к могиле Пушкина, идут посмотреть музей в Успенском соборе. В его центральной части, взорванной в 1944 году фашистами, на большом щите выставлены подлинные документы, свидетельствующие о злодеяниях, варварстве, надругательстве гитлеровцев над святыней нашего народа. Щит этот осеняет маленькая табличка, вывешенная в июле 1944 года на монастырских воротах:

МОГИЛА ПУШКИНА ЗАМИНИРОВАНА ВХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ.

Ст. лейтенант Старчеус.

Известно, что, отступая, фашисты заложили в ограде Святогорского монастыря более 4000 мин. Они намеревались взорвать и могилу поэта, но не успели совершить это злодеяние.

Много раз музейные работники заповедника пытались узнать о славном лейтенанте Старчеусе, подразделению которого выпала высокая честь разминировать святые места. Но все поиски были тщетными, никаких сведений обнаружить не удавалось...

И вдруг — повезло. Как же это случилось?

Однажды ребята из 17-й школы Пскова после экскурсии в Святогорский монастырь спросили меня, знает ли кто-нибудь в заповеднике о Старчеусе и его дальнейшей судьбе. Я ответил, что, к сожалению, нет, не знаем ничего, и посоветовал ребятам включиться в наш поиск, авось им больше повезет, чем нам.

Прошло порядочно времени, и вдруг к нам поступает справка из Главного управления кадров Министерства обороны СССР. Вот что в ней написано: «На письмо школьников сообщаем, что, по данным Главного управления кадров, Старчеус Григорий Игнатьевич служил в рядах Советской Армии командиром роты 17-й инженерно-саперной бригады, в чине старшего лейтенанта. Он погиб при выполнении боевого задания 14 октября 1944 года».

Герою — вечная память и слава!

В те времена, когда в Пушкинских Горах еще не было ныне существующей прекрасной турбазы, а была старая, ветхая, построенная наспех в деревне Воронич еще в тридцатых годах и восстановленная в 1948 году, я часто хаживал туда по вечерам рассказывать туристам о Пушкине и заповедных пушкинских местах. Людей было всегда много — и молодежи, и пожилых. Бывали и такие ветхие старцы, что я диву давался: как только они сюда добирались, где силы брали? Турбаза напоминала походный лагерь. И в самом деле — кухня была под открытым небом, палатки стояли прямо на земле. Вся массовая работа проводилась в небольшом скверике, к которому вели посаженные самими туристами ряды лип. Они назвали их «Аллея Керн», «Аллея Тани Лариной»...

С утра раннего туристы вылетали из базы, как пчелы из улья. Они носились до позднего вечера по полям, лугам, рощам. Им все было интересно. В каждом камне, кусте, дереве, тропинке искали особый смысл и значение. Им все нужно было знать: про Пушкинские Горы, про каждый дом, каждую деревенскую хижину и ее обитателя. Ведь на экскурсии многого не увидишь, не услышишь. В ней все быстротечно и прямолинейно. Вот почему каждый день, как только стемнеет, я и мои товарищи по работе в заповеднике шли на базу, чтобы подробнее рассказать и о далеком прошлом этой земли, и о предках Пушкина, и про жизнь поэта в деревне, и о том, что случалось в здешних местах с тех пор, как Пушкина не стало...

В тот августовский вечер, закончив беседу и распростившись со слушателями, я было уже совсем собрался идти домой, в Михайловское, но тут подошел человек и попросил разрешения со мной поговорить.

— Моя фамилия Ветрянский, Василий Михайлович,— сказал он и далее продолжал как-то непросто, витиевато, стараясь, по-видимому, быть повежливее и а «хорошем тоне»: — Я должен извиниться за то, что отнимаю у вас время, беспокою вас. Вы, вероятно, устали, и вам не до меня... Вы торопитесь домой. Но у меня есть просьба, в исполнении которой, я надеюсь, вы мне не откажете.

— Пожалуйста,— настороженно произнес я в ответ. И тут же подумал: уж не из тех ли он «паломников», которым хочется услышать из уст сотрудника заповедника, «с глазу на глаз», подробности об интимной жизни Пушкина, о его романе с крепостной девушкой, о девах Трех Гор, о взаимоотношениях Натальи Николаевны с Дантесом?.. Но, внимательно присмотревшись к лицу собеседника, я узнал в нем человека, который был на нескольких моих лекциях, сидел обычно в первом ряду и очень внимательно слушал мои рассказы, слушал так, что однажды, в какое-то мгновенье, я стал говорить как бы только для него.

— Я не отниму у вас много времени,— продолжал он. — Шумновато у нас на базе. А я вообще не люблю суеты — игр, пения хором... Да и возраст уже не тот. «Покоя сердце просит»... Что может быть в здешних местах лучше тишины, безмолвия, уединенной прогулки да птичьего пения? Хочется воскликнуть, как некогда Пушкин, созерцающий здешнюю природу: «Господи, как здесь хорошо!» Так приятно с утра забраться в какой-нибудь укромный уголок Тригорского парка или воя на те холмы... И он указал в сторону Дериглазова. — Смотришь на луга, речку, «пустыни молчаливы» — и хочешь не хочешь, а губы сами начинают шептать пушкинские строки:

«Эва куда гнет»,— подумал я...

В это время колхозный пастух, перегонявший стадо, загудел в свой рожок, и мы замолчали, очарованные открывшейся новой картиной.

Подойдя к развилке дорог на Пушкинские Горы — Носово и Тригорское — Михайловское, я предложил собеседнику составить мне компанию, пройтись до усадьбы поэта и в дороге поговорить. Он с радостью согласился.

Начиналась хорошая, теплая августовская ночь, тихая и ласковая. Яблоневые сады Воронича благоухали, в клеверах кричали дергачи. Всё, что замечали мои глаза, казалось величественным и таинственным — и силуэты старых изб, и круглые кусты ивняка, которые так любил зарисовывать Пушкин, и стоящая одиноко вдали, навсегда умолкшая, разоренная гитлеровцами железнодорожная насыпь, и холмы, и лесные опушки... Мы вышли на дорогу к «границе владений дедовских». Эта дорога ночью всегда безлюдна, разве что изредка встретишь парочку влюбленных или случайного прохожего из местных жителей.

— Давно мне хотелось встретиться с вами и поговорить,— произнес спутник. — Я третью неделю живу на турбазе. Скоро и уезжать пора, а очень не хочется. Здесь чудесно. Так чудесно, что словами и передать нельзя... Завидую я вам... Эх, если бы моя воля! Никуда бы я отсюда не уехал... Поступил бы к вам сторожем, что ли! Да только как жить-то?..