Семен Гейченко - У Лукоморья [5-е изд.]

— Да... — ответил я. — Многие из приезжих так говорят. Сторож — оно хорошо... да вот «пети-мети» маленькие...

Он продолжал:

— Путевка моя уже на исходе, отпуск кончается. А мне домой — путь далекий. Я ведь издалека. С Урала. Из города Добрянки, может быть, слыхали про такой? Город старинный.

Я ответил, что слышал и даже бывал в нем...

— Моя фамилия Ветрянский, Василий Михайлович,— повторил он. — Я работаю техником на заводе. Вы меня слушаете? — перебил он вдруг сам себя, волнуясь все больше и больше. — Я ведь в здешних местах не первый, а второй раз! Первый раз был давным-давно, в сорок четвертом, был тогда при особых обстоятельствах. Тогда здесь шла война. Все было по-другому... Да и не был я здесь по существу, а был около, совсем рядом... Смотрел на все это,— он широко обвел рукой вокруг себя,— глядел со стороны, а быть — не был. Только хоть не был, а больше чем был... — И спутник мой умолк.

За многие годы жизни и работы в Михайловском я немало встречал людей, воевавших на здешнем участке фронта. Я записывал их воспоминания, изучал, сверял рассказы с документальными материалами, удивлялся людской памяти, а иной раз и красивой неправде рассказчика. То, что мне в этот вечер рассказал ветеран войны Василий Михайлович Ветрянский, было повестью особой и ни на что не похожей, это была нечто вроде исповеди. Вот она.

«Полк, в котором я служил старшим сержантом, входил в состав 2-го Прибалтийского фронта и крушил фашистскую линию «Пантера», идущую параллельно Сороти и Великой. Была весна. На дорогах — грязь непролазная. Третьи сутки двигалась наша часть вдоль болот Новоржевщины в сторону Пушкинских Гор. Особо тяжело доставалось артиллерии. Машины тонули в грязи, снаряды и мины приходилось перегружать на повозки, но и они увязали в черной жиже, и было похоже, будто не телеги шли по дороге, а поток лодок плыл по серому злому морю. А тут еще — то снег, то дождь... Кони, выбившись из сил, останавливались, падали от непосильного напряжения и больше не поднимались, несмотря на крики и кнуты ездовых. Солдаты шли еле волоча ноги, еле вытаскивая из грязи свои пудовые сапоги. Но вот наконец последний холм. Команда: «Стой!» Остановка. Пронесся слух: «Приехали. Пушкин. Михайловское. Здесь будет оборона».

Наше подразделение расположилось на северной окраине деревни Зимари, за холмистым валом, что напротив Михайловского. Устроились как обычно. Стали рыть огневые, КП, окопы, траншеи. Кто-то сказал: «Ребята, к Пушкину — рукой подать, вон там». Все приостановили свои дела и, затаив дыхание, стали вглядываться.

В первые дни обороны разговор среди солдат был только один, про Пушкина. Особенно про то, как его мытарила жизнь, как его убили. И вот тут я должен вам сказать, что лучше всех про Пушкина рассказывал наш командир. Женщиной она была. Анной Петровной звали, по фамилии Нестерова. Я больше года с ней вместе служил. Много дорог войны вместе прошли... Верьте не верьте, но думается мне, что она всего Пушкина наизусть знала! Как-то перед выходом из Новоржева к нам в часть приехал знаменитый ученый-пушкиновед профессор Благой. Может быть, слыхали про него? Так он очень удивился, как много произведений Пушкина знала наша Анна Петровна на память, наизусть...

Находясь в дозоре, я любил смотреть на панораму Михайловского. Лежишь и видишь — какой простор! Как взморье — даль и ширь такие, что глазами и не охватишь. И я говорю себе: так вот какое оно, Михайловское, какое огромное и торжественное! Когда пролетавший самолет, наш или фашистский, сбрасывал бомбу и начинало греметь эхо, оно неслось по долинам и взгорьям и заставляло долго, на разные лады, органом гудеть озера, поля и рощи. И я, и мои товарищи, рассматривая Михайловское, искали в нем глазами дом Пушкина. Время от времени раздавался грозный окрик: «Эй, вы, орлы, осторожнее, куда высыпали, а ну назад! Вы что, на экскурсию собрались, что ли?.. По местам!»

Да, я забыл сказать, что за тем песчаным холмом, где встала наша батарея, лежал молодой сосновый лесок — очень красивое место. Кому-кому, а своему командиру мы построили землянку, что твой терем-теремок. Солдаты любили Нестерову за то, что она была не такая, как все, а особенная — добрая, ласковая. Помню, поначалу, когда она пришла к нам на командирство, другие батарейцы потешались и звали нас «кудрявой командой». Но потом, и очень скоро, все переменилось.

Нестерова оказалась опытным военачальником — грамотным, смекалистым, расторопным. Никогда не было ни лишней брани, ни придирки, ни пустых казенных слов, никого не «тыкала». А на войне соблюдать вежливость— дело трудное...

Аккуратная, красивая, приветливая, бывало, подойдет, глянет на тебя своими ясными усталыми глазами, и кажется, что все в тебе сразу рассмотрит и что-нибудь этакое, ненужное, заметит и подправит. Годы войны не огрубили ее, не лишили женского обаяния. Любили ее солдаты очень. Каждый старался чем-нибудь услужить: бывало, летом кто полевую ягодку, кто букетик цветов, кто трофейный гостинец поднесет. Она делила со своими бойцами горестные и славные дни. Умела быть и разведчицей, и связисткой, санитаром и политработником. Куда только не забрасывала ее судьба! Она воевала и на Украине, в на Кубани, в Великих Луках и под Новоржевом, была ранена и контужена, несколько раз чудом вырывалась из госпиталей — опять и опять на фронт. Любила повторять тогда, когда на фронте все было ладно и удачно: «Ну, теперь, братцы, скоро войне конец». А когда встали под Михайловским, добавляла: «Скоро войне конец. Александра Сергеевича Пушкина зачислим в нашу пушечную часть!»

Она очень стихи любила. Сидит, бывало, по ночам в своей землянке и пишет при коптилке, пишет и пишет. Когда стало известно, что полк скоро отправляется освобождать пушкинские места, она ходила, прямо сказать, именинницей. Когда поблизости никого не было, любила тихонько напевать: «В душе настало пробужденье...» А как любила она рассматривать Михайловское! Карту местности знала наизусть, как таблицу умножения. Вряд ли местный землемер знал эту землю лучше, чем она! Иной раз усядется перед стереотрубой и сидит недвижно, как заколдованная. Иной раз так ладно вдруг заговорит: «Вот опальный домик, где жил я с бедной нянею моей, уже старушки нет... Вот поэта дом опальный... Вот озеро... Вот холм лесистый, над которым часто я сиживал недвижим и глядел, воспоминая с грустью иные берега, иные волны...»

Вечерами сидим в глухом блиндаже под покровом пяти накатов толстенных бревен, сидим, как дети в школе перед учительницей. Огонек горит в коптилке, устроенной в медной гильзе. Горит, как лампада. А она нам Пушкина читает, письма его к друзьям, братьям, товарищам, писанные в Михайловском. Тогда всем командирам вышло приказание от командующего фронтом во время затишья побольше читать бойцам Пушкина и рассказывать о нем. Благодаря ее чтению я тогда понял тайну поэзии Пушкина и полюбил стихи вообще. Честно сказать, я дотоле не особо увлекался поэзией. Больше прозу читал...