Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— И-эх, ребята-матросики, кучерявы волосики! — продолжал выкрикивать Егор. — Набрались турки ужасного страху, со страху даже взмолились аллаху; иной кричит: алла, Магомет! — и сам идет к Магомету на тот свет. Важно гостей угощали, много кораблей у них взорвали; от всего турецкого флота остались сита да решёта. От такой напасти чуть дыша, сдался в плен Осман-паша. Здорово турок отхлопали и пошли домой к Севастополю. Были тут песни, балалайки, как встречали мужей хозяйки; были гулянки и подарки, испивали не по одной тут чарке; пили вино и пиво за здоровье и во спасибо.

Егор кончил, матросы оторвались от ящика, и к нему сразу рванулся Мишук. Он бросил дяде Егору на ящик копейку и прильнул к стеклу. Однорукий Егор попросил стоявшего рядом матроса высечь ему кремнем огня и, попыхивая трубкой, стал вертеть ручку ящика. Перед глазами Мишука проходила панорама Синопского боя: огненные хвосты ядер и бомб чертили небо, горели турецкие корабли, изрыгали пламя береговые батареи. Турки метались по палубам либо взлетали на воздух вместе с ящиками, бочонками, обломками мачт и обрывками парусов и канатов. На русских кораблях у орудий стояли матросы и резво, ладно, споро делали свое дело. Даже Павла Степановича узнал Мишук: вот он, Павел Степанович; стоит, как живой, на палубе, в фуражке, сдвинутой на затылок, с коротенькой саблей на боку, с подзорной трубой подмышкой. Но где же тятя, где комендор Елисей Белянкин? У дяди Егора в ящике все матросы были на одну стать, и ни один из них не был Елисеем Белянкиным. Уж ему ли, Мишуку, не признать своего тятю! Мишук глядел, глядел, пока его не оттащил от ящика какой-то носатый грек. У грека этого что-то перекатывалось в горле, когда он, доставая из мошны копейку для дяди Егора, молвил:

— Гагой удывитыльный мальцик! Муного целовека, увсэм смотреть нада.

— А где же тятя? — крикнул дяде Егору Мишук. — Это ты про тятю моего, Елисея Белянкина…

— Тятя дома чай пьет, — ответил невозмутимо Егор, пытаясь раскурить погасшую трубку.

— За копейку ему еще и тятю покажи! — заметил какой-то пехотный писарек, устроившийся подле грека, чтобы, в свой черед, поглядеть на морской бой при Синопе.

— Тятьку ему покажешь, — хихикнул кто-то в толпе, — а он тогда и мамку захочет повидать! Умора!

— Пшёл домой, пострел! — прикрикнул на Мишука мясник Потапов, краснорожий, толстый, в красной рубахе и залитом бычьей кровью фартуке.

Мальчик выбрался из толпы, но и тут была неудача: Жора с Николкой ждали-ждали, да и ушли с базара, не дождавшись Мишука.

Мишук поглядел на бухту, яркозеленую под синим мартовским небом. Ветер был с моря, и по воде бежала мелкая муаровая рябь. И узенькие полоски снега уже истлели за Черной речкой, по ребристым кряжам Инкермана. Там, в балках, хлопочут теперь ручьи, пробиваясь к морю, и цветут в дубняке подснежники. Все это не развлекло Мишука, и, глотая обиду, он побрел домой. Но не успел он пройти по рядам базарных палаток и рундуков, как на повороте, где торговали бузой и хлебным квасом, увидел человека.

— Ой! — вскрикнул от неожиданности Мишук.

Человек был одет в синий халат и сидел на голой земле, поджав под себя ноги. Лицо у него заросло черной курчавой бородой. Он вскинул голову и тоненьким голосом протянул:

— А браточки мои, сестрички, не вижу ж я очами белого свету!

И замолк, чутко вслушиваясь в невнятное бормотанье моря и отдаленный гул толпы у хлебных рундучков.

— Ой, ой-ой!.. — стал словно захлебываться Мишук, цепенея от ужаса. — Антон… это ж Антон… Майстренков Антон…

Сквозь горячие слезы, которые в один миг залили ему лицо, разглядел Мишук на земле подле Антона матросскую бескозырку, в которой лежал медяк.

— Ой, ой-ой!.. — все еще душило Мишука.

И он стал лихорадочно шарить у себя за пазухой и по карманам, ища там копейку, которую третьего дня дала ему на орехи мать.

Но с Мишуком, в карманах у него и за пазухой, было все, чем владел он: два цветных камешка, из тех, что морская волна выбрасывает на крымский берег, и волосяная лёска, и стеклянная пуговка, и ниток моток… А вот копейки — как не бывало. И оторопь охватила Мишука, когда он вспомнил, что единственную свою копейку он полчаса назад отдал дяденьке Ту-пу-ту за то, чтобы посмотреть в ящик. И чем же теперь Мишук поможет слепенькому Антону?..

Майстренков сидел попрежнему со вскинутой кверху головой и, словно недоумевая, уставился пустыми глазницами в клонившееся к закату солнце. А Мишук вдруг схватил все, что у него было — лёску, нитки, камешки, пуговку, — и сразу опустил Антону в шапку. И бросился без оглядки прочь.

Зато дома ждала Мишука радость. Отец сидел за столом веселый; и тут же был и Николкин отец Тимофей Пищенко, матрос с фрегата «Кагул», и стоял на столе стеклянный кувшин с красным вином. На груди у Елисея Белянкина блестела новенькая медаль на георгиевской ленте: вперемежку полоска черненькая, полоска желтенькая… Елисей вертел в руках лист с картинкой, очень похожей на одну из тех, что полчаса назад видел Мишук в ящике у дяденьки Ту-пу-ту: корабли на рейде, пушечная пальба с берега, минарет мечети и пламя пожара.

— «Ат-те-ста-ция, — прочитал Мишук вслух заголовок листа, напечатанный крупными золотыми буквами поверх картинки. — Был в сра-же-нии при Си-но-пе». При Синопе, — повторил Мишук и вдруг засмеялся от радости. — Синоп…

И Мишук узнал, что сегодня в госпиталь приезжал Павел Степанович Нахимов и что это сам Павел Степанович нацепил на куртку тяте медаль. И еще спрашивал Павел Степанович, залечилась ли у Елисея рана; и сказал, что когда совсем залечится, то пойдет Елисей на работу. И что всем безруким, с кем уж такое несчастье приключилось, руки пришлют деревянные: заказ такой сделан на деревянные руки. И будут эти руки с пружинами. Сможет тогда Елисей поднимать хотя бы и пуд весу, а посредством пружины — даже пальцами действовать. Только подождать надо; теперь еще нельзя этого сделать, а потом — когда кончится война.

А про войну сказал Павел Степанович, что война разгорается. Что еще корабли — английские, французские и турецкие — вошли с Босфора в Черное море. Да вот Синоп им помеха: опасаются, что много в Синопе их силы мы извели, а русская сила повыросла. И русская слава, сказал Павел Степанович, по свету гремит.

Тимофеи Пищенко глянул в окошко и всполошился. Солнце садилось в море, и Тимофею пора было на корабль. Все вышли к воротам прощаться.

А там на закате зажглись облака и пылали багровым огнем. Как факелы, поднимались мачты по всей бухте, и пушки, пушки Синопа, попрежнему, не отрываясь, глядели на запад. Спокойно и безлюдно было море.

Прошло несколько дней, и совсем наступила весна.