Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Согласны? — спрашивает Казарский.

Все согласны.

А у турка на корабле уже сигнал из флажков поднят: сдавайся, мол, урус [6] Урус — русский. .

— Ах, ты так? — кричит Казарский. — По орудиям, комендоры! [7] Комендор — старший матрос при артиллерийском орудии. — кричит. — С обоих бортов залпами в того и в другого! Готовься! Целься! Пли!

Рванули из всего десятка сразу.

Ну, турки оказались догадливы. Поняли, что урусы на последнюю отчаянность идут, будут драться до последнего; а последний со всем судном и взорвется на воздух. Да не только с этим бригом своим взорвется, но при таком случае и оба турецких корабля разнесет в дым и в досточки, и взлетят они выше облака ходячего.

Делать, значит, туркам что же? Они и палить перестали и уйти дали Казарскому.

И дабы не изгладилась память великих дел, Казарскому в Севастополе памятник поставлен; а на памятнике начертано; на одной стороне — «Казарскому», на другой — «Потомству в пример».

Истинные благодеяния Севастополю были оказаны Михаилом Петровичем Лазаревым, великим адмиралом и великим строителем. Ученики Лазарева Корнилов Владимир Алексеевич, Нахимов Павел Степанович…»

Едва дедушка дошел до Нахимова, как ему представился Павел Степанович. Вот он, Нахимов, в адмиральских эполетах, стоит на мостике корабля «Императрица Мария» и отдает приказания капитану второго ранга Барановскому. А Барановский Петр Иванович кричит матросам в рупор — то ли парусов прибавить, то ли сигнал набрать из разноцветных флажков. И вверху на мачтах кораблей появляются один за другим сигнальные флаги. Красные, и зеленые, и желтые; сплошные и полосатые; квадратные и треугольные… Дедушка едва успевает в них разбираться. Вот они почему-то слились в одно пятно неопределенного цвета, и дедушка, откинув голову к стволу шелковицы и мерно похрапывая, теряет их и вовсе из виду.

Дедушка спит и не видит, что калитка в сад приоткрыта и соседская коза Гашка уже в саду. Коза бодро идет по дорожке, потряхивая рогами. Под шелковицей коза остановилась, поглядела на дедушку, понюхала его чувяки и, задрав голову, лизнула на столе тетрадь. Трудно объяснить, чем пришлась тетрадь эта Гашке по вкусу. Может быть, цвет переплета — синий с белыми крапинками — мог пленить козу? Но тетрадь была раскрыта, и коза переплета не видела. Тогда, значит, запахом клейстера соблазнилась она? Как бы то ни было, но Гашка выдрала из тетради страницу, прожевала ее не торопясь и, так же не торопясь, проглотила. Потом вцепилась зубами в переплет и хватила всю тетрадь со стола.

Дедушка во сне опять увидел флаги. Он не только их видел, он даже слышал, как шуршат они, словно накрахмаленные. И невдомек было дедушке, что это не флаги шуршат, а шкодливая коза Гашка пожирает его записки «О славном городе Севастополе и о войнах русско-турецких».

Не выпуская тетради, Гашка задней ногой почесала у себя за ухом и побрела прочь, унося в зубах свою добычу.

Коза через калитку выбралась во двор; там она одним прыжком очутилась на мусорном ящике; а дальше дорога была известная: с ящика на обвалившуюся каменную стенку, а за стенкой была Широкая улица — ступай куда хочешь. Гашка, обронив тетрадь в расщелину стены, скакнула вниз и пошла куда глаза глядят.

А через полчаса дедушка обнаружил пропажу тетради, соседка Кудряшова хватилась.

Коза нашлась только к вечеру. Мишук Белянкин и еще двое ребят из Корабельной слободки — Николка Пищенко и Жора Спилиоти — обнаружили козу в балке за Черной речкой. Они притащили Гашку за рога и сдали с рук на руки обрадованной Кудряшовой.

А дедушкина тетрадь и к вечеру не нашлась, и на другой день ее не было… Дедушка топтался у себя по саду, шарил по всем дуплам, сколько их ни было в тополях и шелковицах, разводил руками, бормотал что-то себе под нос и поминутно выходил за ворота, выглядывая там «голубых»: не идут ли жандармы в светлосиних — до небесной голубизны — мундирах, не стучат ли саблями, не звенят ли шпорами…

Особенная тоска стала нападать на дедушку с вечера, когда Даши уже не было и он оставался один. Долго, за полночь и до рассвета, пробивался у него на улицу сквозь щели в ставенках свет. Дедушка, поджидая «голубых» из жандармской канцелярии, сновал в одном исподнем по дому, перетряхивая все: обитый жестью сундук, старый кожаный чемодан, и ящики комода, и ящики в столах… Иногда дедушка так и замирал на месте, прислушиваясь: кажется, уже стучатся, взламывают калитку, топочут в сенях… А там поволокут дедушку Перепетуя на улицу, где у ворот поджидает тележка с «голубым» на облучке. Получаса не пройдет, как дедушка предстанет перед «самым голубым» — перед жандармским полковником Зубовым.

Жандармский полковник Зубов, хоть и коротышка, круглый, как шар, но лицом чем-то смахивает на «всероссийского голубого», на царя Николая Первого. Дедушка в изнеможений опускается на стул и закрывает глаза. Ему нетрудно представить себе полковника Зубова и царя Николая. Дедушке кажется, что оба они пристально смотрят на него в кабинете у жандармского полковника: император Николай Павлович — с портрета, а полковник Зубов — откинувшись в кресле. На столе перед Зубовым тетрадь… в синем переплете… раскрыта на… на сорок восьмой странице. На сорок восьмой!

Дедушка еле добирается до кровати и валится на нее, как сноп.

Догорает в большой комнате на этажерке свечка, умолк сверчок, сквозь щели в ставенках заглядывают с улицы трепетные полоски утреннего света.

Так прошла неделя, за ней — другая, и не обнаружилось ничего: не было тетради, но и «голубые» не показывались. А «самый голубой» — коротышка в полковничьих эполетах с серебряной канителью, — он, говорили, проводил теперь ночи за карточным столом в гостинице Томаса, где пристал приезжий флигель-адъютант.

Дедушка еще подождал, еще потужил и поохал и наконец успокоился. Он даже стал про себя пошучивать над своей бедой. Не иначе, дескать, как на дно морское попала его тетрадь, и читают ее одни рыбы, пускай даже и с сорок восьмой страницы.

— На-поди! — махал рукой дедушка. — Что поделаешь, пускай!

«Ведь рыбы-то немы, — хитро улыбался дедушка: — не раззвонят, не разболтают… Не то что Зубову — даже «всероссийскому голубому» ввек не добиться от них ничего».

Решив так, дедушка облачился в свой сюртук, надел на голову стеганый картуз и, прихватив давно припасенную бумагу, пошел к переплетчику заказывать новую тетрадь.

В Корабельной слободке остались теперь почитай что одни женщины — матросские жены, да старые старики, да малые ребята. Взрослые мужчины почти все были в море на эскадре Нахимова. И пока шла в слободке сумятица — у кого со сбежавшей козой, а у дедушки Перепетуя с пропавшей тетрадью, — корабли эскадры по бурному морю благополучно достигли кавказских берегов. Только семь дней взял этот замечательный переход на парусах от Севастополя в Крыму до Анаклии на кавказском побережье. Утром 24 сентября суда подошли к берегам Кавказа, а в 5 часов пополудни все было выгружено — солдаты, лошади, пушки. И пошла теперь эскадра налегке искать турок в Черном море.