Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

…Плаванию, казалось, не будет конца; Наташа уж и счет дням потеряла. Все вода да вода, да дикий скалистый берег с одной стороны; ни города, ни большого селения, нечем взгляду потешиться. Иван позвал ее наверх поглядеть, как они из Волги перейдут в Каму, но Наташа никакой разницы не заметила. Она все больше сидела в каюте у окошка да точила слезы, утирая их платком. Судно сидело так низко, что вода плескалась под самым окошком, и Наташа могла полоскать свои платки, не выходя из чуланчика – какое-никакое, а развлечение. Да вот еще пару раз она покупала у матросов живого осетра, привязывала его на веревку и смотрела в окошко, как он плывет рядом, приневоленный: не она одна пленница… Ведро сменялось ненастьем, ветер гнал волну, и судно качало во все стороны. Тогда находиться в чуланчике становилось совсем невозможно; позеленевшую Наташу выносили на палубу и укладывали на подстилку, накрыв шубой, чтобы не просквозило. Так и лежала она, страдая, пока не распогодится. Иногда приходил Иван, садился рядом и брал ее за руку. Ему тоже было тошно, некуда себя деть; до смерти хотелось напиться, чтобы хоть на время заглушить тоску, грызшую нутро.

В тот день он сидел рядом с женой и уговаривал ее поесть хоть немного.

– Гляди, какая бледненькая стала. Ушица-то знатная, наваристая, враз полегчает!

– Не хочется, Ванечка. Тошнится мне все…

Поколебавшись, Наташа приподнялась на локте и поманила к себе мужа, а когда тот наклонился, шепнула ему в самое ухо, заалев щеками:

– Тяжелая я…

– Давно? – выдавил из себя Иван после долгого молчания.

– Должно, второй месяц…

Тоска вцепилась острыми зубами в самое сердце; Иван пошел искать Макшеева, чтобы выпросить у него чарку водки.

…Миновали затерянное в лесах на высоком правом берегу село Трехсвятское – по-татарски Елабуга. Продвигались все прямо на восток, но за тем местом, где в Каму впадает мутноватая река Белая (Агидель), повернули на север. Миновали село Сарапул, дня через два – Охань. Вблизи сел на реке попадались лодки чувашей, ловивших сетями стерлядь, и тогда рыбаки, привстав, во все глаза глядели на проплывавший мимо струг, а арестанты в окошки своих чуланов дивовались на них. За Егошихинским медеплавильным заводом в Каму вливалась широкая Чусовая; по мере приближения к верховьям река сужалась, а берега ее выравнивались, простираясь в обе стороны лесистой равниной. По берегам стали попадаться соляные варницы – высокие срубы с узкими окошками под самой крышей, из которых валил пар, рядом с колодцами-журавлями. Наконец, на первый Спас прибыли в Соль Камскую, стоящую на берегу Усолки. Отсюда предстояло ехать дальше сухим путем, чему Наташа несказанно обрадовалась.

Впервые за многие дни ночевали на твердой земле, да не в палатках, а в огромной усадьбе, принадлежавшей Михаилу Филипповичу Турчанинову, который считался местным бургомистром. Отец его, Филипп Трофимов, был дворовым человеком думного дьяка Аверкия Кириллова, а прозвище свое – Турчанин – получил, побывав в турецком плену. Выбившись в посадские благодаря хватке да уму, он оставил сыну кое-какой капитал, и тот выгодно женился на дочери солепромышленника, взял богатое приданое и стал скупать заложенные посадскими да крестьянами пашни, поскотины, покосы с избами да дворами, брать подряды и откупа. Солеварни приносили доход немалый, да еще обзавелся Турчанинов медными рудниками и поставлял руду на казенные заводы, получая по пять копеек с фунта выплавленной меди. Государь Петр Алексеевич уж очень радел о железоделательных заводах; при нем и Демидовы, и Строгановы в гору пошли. Вот и Турчанинов решил свой медеплавильный завод построить на речке Талице, на монастырской земле, пообещав игумену выстроить за это каменную церковь. Для того завода князь Василий Лукич Долгоруков продал ему своих беглых крестьян, объявившихся в тех местах. Все окрестные земли вплоть до Чердыни держал Турчанинов в кулаке, и Алексей Григорьевич, зная о том, его за гостеприимство благодарил, кланялся и пятьсот рублей в долг взял, обязавшись прислать деньги из Тобольска, а все ж таки про себя не мог не подумать, что вот ведь какая шушера пролезла со свиным рылом да в калашный ряд…

Путь в Сибирь через Урал лежал по Бабиновскому тракту, начинавшемуся на Соборной площади у сахарно-белого пятиглавого Троицкого собора о двух крыльцах, перетекающих одно в другое – пышнее, чем в кремлевских палатах. После вчерашнего праздника здесь еще как будто пахло медом и сдобными маковниками, которыми угощали в усадьбе; по меньшей мере, так казалось Наташе, с недавних пор обостренно чуявшей запахи. Младшим Долгоруковым не хотелось садиться на телеги и ехать вновь по диким местам неизвестно куда; им бы погулять по настоящему городу, поглазеть на товары, выставленные в купеческих лавках. Но досаднее всего было уезжать Николаю: будь его воля, он бы напросился поехать с Турчаниновым на строящийся завод или на солеварню. Страсть как любопытно увидеть, где добывают руду и как выплавляют медь, выпаривают соль… Но теперь свою волю под лавку брось: солдатам надо поскорей назад ворочаться, отдыхать да мешкать недосуг.

Головную и замыкающую телеги заняли солдаты, ссыльных на двуколках поместили в середину, люди пошли пешком. Мимо высоченной белой колокольни, стоящей на толстостенных каменных палатах, спустились гуськом по крутому косогору к Усолке, а как перебрались через нее да через речку Сурмог, пришлось сделать остановку: нагнал их нарочный от Сената, прапорщик Никита Любовников, с приказанием составить опись имущества ссыльных. Раскрыли все сундуки, развязали узлы, повытаскивали все, что в них было, разложив на лавках, а то и на полу, и дотошный прапорщик, словно на ярмарке, перебирал вещь за вещью и диктовал писцу, проворно строчившему гусиным пером. Три с половиной десятка листов исписал мелким, убористым почерком! Алексей Григорьевич с Прасковьей Юрьевной везли с собой много одежды русского покроя, три образа в золотых окладах, два золотых креста с бриллиантами, яхонтами и изумрудами, Псалтирь и золотую чашу польской работы да денег шестьсот рублей, из которых пятьсот одолжил Турчанинов. Екатерина не пожелала расстаться с платьями, сшитыми к обручению и свадьбе (одно серое атласное, шитое серебром, с длинным шлейфом, другое из серебряной парчи), с перстнем, полученным от царственного жениха, и бриллиантами его покойной сестры – великой княжны Натальи Алексеевны (из-за которых она в свое время чуть не подралась с братом Иваном, державшим их у себя); хранились в ее шкатулке и другие драгоценные подарки от Петра, бабки его, царицы Евдокии, и цесаревны Елизаветы. У Елены и Анны тоже было по сундуку. У Наташеньки же, кроме «приданого», справленного летом в деревне, нашлось лишь пятьдесят рублей денег – все остальное она носила на себе… Отобрать ничего не отобрали, но целый день на опись ушел, пришлось заночевать в курной избе, а поутру, едва рассвело, ехать дальше.