Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Дорога теперь шла в гору и была настолько узка, что в телегу можно было запрячь только одну лошадь: двоим бы не поместиться. От высоты захватывало дух: над головой простиралось бескрайнее небо, по окоему – синие горы, а далеко внизу, у подножия поросших густым лесом откосов, змеились реки. Было жутко ехать поверх макушек темных мохнатых елей, медноствольных сосен и кряжистых дубов, в густых кронах которых порой запутывалось заблудившееся облако. Телеги подбрасывало на камнях и рытвинах, и каждый толчок отдавался во всем теле, которое встряхивало немилосердно. После получаса такой мученической муки Наташа свету невзвидела. Зубы клацали, и казалось ей, что сердце сейчас оторвется. Она просила остановиться, дать ей перевести дух, но все ее слезные мольбы пропали втуне: перевал надо одолеть засветло, да и выйти из телег было некуда. Подъем сменился спуском, длившимся верст пять, и за весь день путникам так и не попалось никакого жилья. В низине дорога опять шла через речушки, в изобилии стекавшие со склонов; многие мосты были поломаны, гати прогнили, и тогда приходилось слезать с телег и идти пеши, дожидаясь, пока лошади, понукаемые и нещадно хлестаемые, не вытянут подводу на ровное место.

На следующий день с утра зарядил дождь, и хотя был он по-осеннему серенький и мелкий, так всех измочил, словно в реке выкупал. Мокрая одежда неприятно липла к телу и холодила его; поясницу ломило, и нечем было ни укрыться, ни согреться. Прасковья Юрьевна совсем расхворалась: ее некогда дебелое, а теперь сильно изможденное тело сотрясалось от лающего кашля, после которого она еще долго не могла отдышаться, щеки пылали лихорадочным румянцем, а жар переходил в озноб. Она временами впадала в забытье, а очнувшись, начинала бормотать молитвы – и опять заходилась кашлем. Уже в сумерках добрались до Падвы – ямской станции, и поскорей набились все в маленькую хижину. Иван и Николай почти внесли туда мать на руках и положили отдыхать на лавку. В дверях раздался глухой стук, вскрик, шорох, затем аханье женщин – Наташа, входившая последней, не пригнула голову и так ударилась лбом о матицу, что рухнула навзничь, как подкошенная. Иван метнулся к ней – она лежала, словно мертвая; он поднял ее, перенес в избу, уложил прямо на пол, встал возле на колени, дул в лицо, легонько встряхивал за плечи… Из-за его спины выглядывали испуганные Анна и Александр. Наконец Наташа очнулась, поднесла руку к голове, поморщилась… На лбу прямо на глазах выросла огромная сизая шишка, и Наташа со страхом ее ощупывала. Ей подали смоченное полотенце, Елена догадалась достать из сундучка с посудой серебряную ложку.

За ночь одежда не просохла, обувь тоже была сырой. Прасковья Юрьевна с лавки встать не смогла: ноги отнялись. Дышала она с трудом, левая рука тоже плохо слушалась, но больше всего она боялась, как бы не отнялась и правая – как тогда крестное знамение сотворить? От еды она уже давно отказывалась и только после многих уговоров соглашалась проглотить кусочек хлеба и запить его водой.

Дорога шла все дальше на восток, теперь уже через лес – непролазный, дикий, непривычный. Следующий привал сделали на небольшой полянке, где стояли четыре-пять невысоких бревенчатых избушек, крытых берестой, с низкой дверью и печкой снаружи. Бывалый солдат пояснил удивленному Николаю, что это юрты – жилища вогулов. Сами же они летом в них не живут, а кочуют где-то по полям, по лесам со своей скотиной, перенося с места на место чумы.

Дождь перестал, проглянуло солнце, и стало даже тепло, но тут одолела новая напасть – гнус. Комары и мелкая мошка тучами висели над кустами и поросшими осокой болотцами, подымались от реки и набрасывались на людей и лошадей, забиваясь в уши и в ноздри. Солдаты раскурили трубки и шли, дымя табаком, рядом с лошадьми, пытаясь облегчить их страдания. Людям велели обвязать лица платками по самые глаза. Тот самый бывалый солдат, что рассказывал про вогулов, нарвал болотной мяты и раздал всем по пучку: ее запах отпугивал комаров.

Через шесть дней добрались до Верхотурья, миновать которое на пути в Сибирь или из Сибири не смел никто, поскольку там находилась государева таможня. За Ямской слободой, отгороженной неглубоким в эту пору Калачиком, открылся вид на островерхий каменный кремль, венчающий собой высокий берег Туры. Если встать у подножия колокольни Троицкой церкви, указующим перстом воткнувшейся в хмурое небо, и глянуть оттуда вниз, на сизое марево леса, кружилась голова. За рекой расположился посад: дома все кирпичные, крыши черепичные, видно, живут богато. Здесь задержались на сутки, чтобы дать отдых измученным лошадям: других-то взять неоткуда, на Ямском подворье лошади припасены для курьеров с почтой и казной, а не для каждого встречного и поперечного. Капитан-поручик Макшеев уважил просьбу Алексея Григорьевича – позволил сходить в Никольский монастырь, поклониться мощам святого Симеона Верхотурского, прославившегося своими чудесами и исцелением расслабленных. Вместе со старшими сыновьями, которые несли мать на руках, Долгоруков отправился к слиянию Калачика и Свияги, где на краю глубокого оврага стояла эта обитель, похожая на крепость. Тяжело опустившись на колени перед образом святого в Никольской церкви, он истово молился и клал земные поклоны; Прасковье Юрьевне дали приложиться к мощам, но чуда не произошло; теперь и правая рука висела плетью. Подошли по очереди под благословение игумена, и Алексей Григорьевич оставил денег, чтобы монахи молились за здравие болящей Прасковьи.

Ночью ему не спалось; царапучие мысли скреблись в голове, не давая покоя. Да и воздух в ямской избе, где спали вповалку всем скопом, был спертый, не продохнуть; пахло деревянным маслом, сырой кожей, немытым телом. Алексей пробормотал что-то во сне и повернулся на другой бок; Иван храпел, приоткрыв рот. «Эк тебя разбирает!» – досадливо поморщился Долгоруков. Он встал и, стараясь ни на кого не наступить, пробрался в потемках, рассеиваемых лишь светлячком лампады под образами, к лавке, на которой лежала жена. Там было совсем темно, ничего не разглядеть, но Алексей Григорьевич угадывал по памяти заострившиеся черты ее лица, обвисшие щеки, скорбную складку синюшных губ с оттянутыми книзу кончиками. Какое-то чувство ворохнулось в его груди – то ли жалость, то ли сострадание. Он наклонился, чтобы поцеловать жену в лоб, – и в нос ему ударил едкий нечистый запах. Брезгливо распрямившись, он толкнул ногой прикорнувших тут же девок:

– Исподнее хоть бы барыне переменили! Дрыхнут тоже, дармоедки!

От Верхотурья дорога в Сибирь шла по берегу прихотливо извивающейся реки Туры, то приближаясь к ней, то отдаляясь. Берег высокий, обрывистый, поросший сосняком, порой оседает книзу давними оползнями, на которых уже вытянулись чахлые березки; внизу река шумит на перекатах, вспениваясь у больших камней, проступивших в межень из-под воды. Этим путем шел когда-то Ермак Тимофеевич, вступая в сражения с войсками хана Кучума…