Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Утер глаза рукою и ушел.

На Рождество Богородицы погода установилась ясная; в чуть поблекшем голубом небе четко вырисовывались косяки диких уток, потянувшиеся на юг; лес раскрасился охряными пятнами, а березовая рощица на взгорке отливала золотом. В тихом воздухе медленно проплывала паутина на два аршина от земли; еще недавно бурые ягоды рябины покраснели и уже не сливались с листвой. На закате солнышко закрылось облаком с блистающей каемкой – точь-в-точь икона в золотом окладе. Неяркие лучи ласкали рыхлое тело облаков, и те, зардевшись, стеснялись своей розовой плоти, вдруг ставшей тугой, сочной и желанной.

Парни да девушки потянулись за околицу – песни петь, в игры играть. Дуняша осталась дома. Ей теперь до самой свадьбы ни на улицу, ни в церковь показываться не след, иначе отец осерчает.

Две недели назад был сговор, а заодно и смотрины, и Дуняша впервые увидела своего жениха. Это был молодой мужик, хотя уже вдовец: его первая жена умерла родами, и младенец тоже помер, даже не успели окрестить. Накануне смотрин тятенька наставлял ее строго, что с лица воду не пить, а мужа жена должна почитать не за красоту, а за добродетели его. Дуняша боялась поднять глаза, когда вышла к гостям с угощением, и поднос дрожал в ее руках. Потом уж, выглядывая из-за печки, разглядела, что жених ее и не косой, и не рябой, хотя, конечно же, красавцем назвать его нельзя. Отец его осанистый, плечистый, пышнобородый, говорит густым голосом; мать тоже крупная женщина, и рядом с ними он смотрелся неказисто. Сваха разливалась соловьем, нахваливая жениха; про невесту тоже говорила, что она горлинка голосом, солнышко волосом, вся как яблочко наливное, да рукодельница-то, да хозяюшка! Будущая свекровь слушала ее скороговорку, а сама смотрела колючими глазами на стоявшую перед ней Дуняшу, покрасневшую как маков цвет, и той хотелось бросить все, убежать и спрятаться в амбаре. Когда гости наконец ушли, она была ни жива ни мертва. Отец подозвал ее к себе, снял со стены икону и благословил; стоя на коленях, она целовала его руку и плакала. Он поднял ее, сам сел на лавку, а дочь посадил себе на колено, как в детстве, погладил большой жесткой ладонью по спине, стал говорить, что рано ли, поздно ли, а улетать голубке из родного гнезда. Мужа он ей нашел справного, достаточного, семья богатая, хозяйство большое, жить она будет, как у Христа за пазухой. Дуня обхватила его руками за шею и все плакала, повторяя: «Тятенька! Тятенька!», так что отцу это в конце концов надоело.

Через несколько дней жених прислал подарок – серебряное колечко. Дуня его приняла, а в ответ отдала рушник, который сама расшила красными петухами. Свадьбу назначили на Феклу Заревницу.

Рожь в том году уродилась богатая, но тятя не велел Дуне ходить в поле жать да снопы вязать; на барщине и на своем наделе трудилась Марья, хотя и была беременна, Дуня же должна была сидеть дома и шить себе приданое. Впрочем, дома-то бывает, что и присесть некогда: утром все еще затемно в поле уйдут, а ты корову подои, птицу накорми, поросенку дай, за лошадьми убери, воды натаскай, тесто замеси да печку растопи, чтобы вечером работники, когда вернутся, тепленького похлебали. Ребятишкам что ж – сунула по куску хлеба, да и ладно, бегают себе на улице целый день. Степку вон не докличешься: то с утра наладится на речку плотву удить, то ставить силки на перепелов, то в бабки с ребятами играть. Правда, Параша оставалась ей помощницей. Дуня скажет: ты бы пошла погуляла, а та льнет к сестре: научи меня, Дунюшка, шить. Навертит ей Дуня соломенных кукол и показывает, как шить им платья из лоскутков. Параша иголкой исколется, а молчит, виду не подает, старается, сопит; потом вдруг подбежит к Дуняше и обнимет ее крепко-крепко. И обе в слезы. Поплачут-поплачут и дальше за свои дела принимаются.

Дни осенние неяркие, в избе темно: окошко, пузырем затянутое, свет плохо пропускает. Приходится лучину жечь. По вечерам собирались девушки на супрядки, помогали готовить «житье-бытье». Дашутка вышивала подруге рукава. Вот кто мастерица, вот кто рукодельница! И крестом умеет, и гладью, и цветной перевитью, и мережкой, простая рубаха из ее рук такой нарядной выходит – хоть на праздник надевай. Дуне как невесте полагалось причитать, и она пару раз пробовала, но плач у нее выходил в самом деле слезный, и Дашутка быстро обрывала его веселой подружкиной песней.

Как-то раз, после дождичка, девушки собрались идти по грибы, и Дуняша с ними. Отец, прежде беспрекословно ее отпускавший, теперь почему-то нахмурился, а потом стал наказывать, чтобы она себя блюла, честь свою берегла и не выставила б их всех на позор. Дуня смутилась, потупилась, прошептала: «Хорошо, тятенька», а когда вышла из избы, дороги не видела из-за слез обиды, застивших глаза: зачем он с ней так? Уж она ли не была всегда покорной да послушной?

Мужики отсеялись под зиму. В ветреные дни по всему селу раздавался мерный стук цепов: молотили рожь на гумне, а потом провеивали, подбрасывая на лопате. Торопиться надо все дела доделать, пока не зарядили дожди, не развезли грязь непролазную.

На Феклу Заревницу Дашутка встала раным-ранешенько, прокралась босая в сени, стараясь не наступить на скрипучую половицу. Только собралась притворить тихохонько дверь…

– Ты куда это? – вздрогнула от голоса отцовского, хриплого со сна.

– К овину, тятенька, погадать, – прошептала, обмирая.

Отец недовольно заворочался на лавке, пробурчал что-то невнятное.

Серый рассветный воздух облил холодом, все волоски на теле дыбом встали; ногам зябко, но ничего; добежала до овина, заглянула в окошечко – темно, ничего не видать; приоткрыла дверь – а оттуда вдруг как схватит кто-то за руку, как дернет к себе! Пискнула испуганно, стала вырываться…

– Да я это, я, не бойся!

Егорка.

– Ф-фух, напугал! Сердце сейчас из груди выпрыгнет!

В овине темно, пахнет соломой. Где-то мыши попискивают.

– Седни пойду к твоему отцу.

У Егорки руки холодные, видно, давно уже тут поджидает.

– Мужики осенью в город на заработки идут и меня с собой берут, староста разрешил. Долг я отцу твоему отдам, пусть не сомневается.

Молчит, мнется с ноги на ногу.

– Спрошу его честью: отдаст он тебя за меня или нет. И ежели нет…

– Убегом обвенчаемся, – быстро досказала Дашутка.

Егорка схватил ее за плечи, развернул к двери, пытаясь разглядеть ее лицо – правду ли молвила, не смеется ли?

– Дашенька, разлапушка ты моя… Я ведь все могу – и плотницкую работу, и гончарную… Как деньгу зашибу, найдем в городе попа, чтоб окрутил без венечной памяти… Ты скажи только: пойдешь за меня?

И не дожидаясь ответа, ткнулся губами наугад в ее лицо. Даша закинула руки ему за шею, стала целовать – в щеки, в бороду, в губы… Егорка прижал ее к себе, засопел, зашарил жадно руками по ее телу… Вдруг она оттолкнула его, отступила назад, прижавшись спиной к колючим снопам.