Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен пирогами, курниками, горшками с кашей и лапшой, молодым же дали на двоих один кусок пирога и одну чарку. Дуняшины волосы заплели в две косы, перевив их калачом: прощай, девичество. Сваха доставала из сундука Дунино приданое и показывала гостям рубахи, рушники, утирки, передники, подушки, одеяла, платки – часть этого добра предназначалась в подарок родне и дружкам жениха. На улице смерклось, в избе зажгли лучины в поставцах; раздухарившиеся гости кричали песни, потом кто-то заиграл на балалайке и на рожке плясовую, пол заходил ходуном… Ермолай нагнулся к матери и что-то прошептал ей на ухо; та встала и зычным голосом сказала, перекрывая шум и гвалт:

– Ну, гостюшки дорогие, пора старикам на покой, а молодым к честному делу!

Чей-то хмельной голос завел величальную песню, нестройно подхваченную другими; Ермолай поднялся, взял Дуню за руку и потащил за собой; мать сунула ему жареную курицу, завернутую в платок. Дуня бросила беспомощный взгляд на своих родимых – отец толковал о чем-то с незнакомым мужиком, брат сидел хмельной, с бессмысленной улыбкой на осоловелом лице, Марья облокотилась на стол, подперев щеку кулаком, и пела. О Дуняше словно уже забыли…

В нетопленом дровяном сарае молодым была приготовлена брачная постель: медвежья шкура поверх снопов, покрытая простыней, и стеганое одеяло. Муж оторвал у курицы ногу и дал Дуне. Они поели, он бросил в сторону платок с косточками и велел ей снять с него сапоги. Стянула один, второй, поставила рядом, подошла несмело к постели… Ермолай развязал на ней пояс, сдернул с головы кокошник. «Жена не властна над своим телом, но муж», – зазвучал в ушах у Дуни голос отца Трофима…

Утром, когда она вошла в избу – в будничной рубахе, поневе и повойнике, чувствуя внутри себя глубоко засевшую занозу боли, – свекровь уже шуровала у печи, и дед Захарий надсадно кашлял от едкого дыма, стелившегося под потолком. Смерив невестку колючим взглядом, большуха велела ей ополоснуть миски и плошки и оттереть песком грязные горшки.

Весь день до позднего вечера молотили жито на гумне: свекор, Ермолай, его брат и два работника по очереди махали цепами, Дуня с золовками веяли зерно, сгребали граблями солому и собирали мякину. Сначала Дуня думала про своих – как-то они управляются там одни, без нее, а потом уже не думала ни о чем, механически водя граблями и вздрагивая от окриков.

Тобольский кремль стоит высоко, видно оттуда далеко, от зоркого глаза воеводы не убежишь, не скроешься: с запада Иртыш, с востока тайга, с севера земляной вал, с юга, у подножия крутого холма, – прорезанный двумя ручьями деревянный посад – Подгора. Горел он неоднократно, и после одного из таких пожаров отстраивал город Петр Васильевич Шереметев, Наташин дед. Пестрый тут встречается народ: русские, татары, купцы из Бухары и Джунгарии, Казахского ханства и Китая. Только ссыльным их видеть не пришлось: хоть и жили они в гостином дворе, но двор тот находился на вершине холма, у кремля, и купцов туда не заманишь: уж лучше в деревянных лавках на берегу товар свой разложить, чем тащить его в гору в лавки каменные. Вот и приспособили их под склад, да под приказную палату, да под тюрьму.

Девки обихаживали разбитую параличом Прасковью Юрьевну, у Наташиной прачки день-деньской работа не переводилась, и Наташе самой приходилось расчесывать и заплетать свои длинные темные волосы, ходить за водой для умыванья и даже стелить постель. Похоже, их и вправду здесь принимают за подлых людей. Ну уж нет! Она по рождению графиня, а в замужестве княгиня! Штопать себе чулки она не будет. К обеду она выходила, неся голову высоко и держа спину прямо, как ее учили с самого детства.

Обедали все вместе, да еще являлся к общему столу гость непрошеный – офицер из Березова Петр Шарыгин, прибывший с конвоем, чтобы их сопровождать. Увидев его впервые, Наташа не сдержалась и прыснула. Ну уж и офицер! Епанча надета прямо на рубаху, башмаки на босу ногу! Мужик, деревенщина, видать, выслужился из солдат в капитаны. А еще смеет равнять себя с ее мужем! Держится спесиво, хотя пользуется их харчами. И говорит как чуднó – «п о зд о рову живете», «жаришша», «гумага», «не знам». При каждой фразе, изреченной капитаном, у Наташи тряслись плечи от смеха.

Екатерина тоже презирала Шарыгина, но выражала свое презрение так, как учили ее в Варшаве, – подчеркнутой любезностью. «Благодарствуйте», «не извольте беспокоиться», «вы так добры», «не стóит утруждаться», – говорила она, когда он предлагал налить ей вина или передать какое-нибудь блюдо. Алексей Григорьевич переводил взгляд с одной на другую и думал: «Дуры!»

Как-то раз под конец обеда Шарыгин довольно потянулся, аж хрустнули суставы в плечах, посмотрел на Наташу и весело сказал:

– Твое счастье, что книги у меня сгорели, а то потолковал бы я с тобой!

Оглядел всех взглядом волчьим, недобрым, да и ушел.

Смутилась Наташина душа. Вернувшись в отведенную им с Иваном каморку, ничком упала на постель, обняв подушку, и стала думать о судьбе своей горькой. За что они такие муки принимают? Ведь не виновны же ни в чем! Офицер этот, деревенщина, думает, что они солдат его испугались. А что им караул? Вице-губернатор здешний Долгоруковым многим обязан. Захоти они сейчас вернуться – неужто станут в них стрелять? Не караул их в Сибири держит, а невинность: всему нужно время, у государыни сердце отойдет, и прикажет вернуть их обратно.

Наташе вспомнился торжественный въезд государыни в Москву в конце февраля, всего через несколько дней после похорон скончавшегося от оспы Петра Второго. Звонили во все колокола, палили из пушек… Наташа поехала в Кремль, во дворец, чтобы посмотреть на новую императрицу: кто она и какова лицом. Заняла место в прихожей у окошка, откуда было видно всю Потешную площадь с выстроенными на ней гвардейскими полками и Ивана, нареченного жениха ее, в майорском мундире, на лошади… Анна Иоанновна вышла из Архангельского собора во главе духовенства и ближних дворян и проследовала между шеренгами гвардейцев, паливших из ружей вверх; Иван отсалютовал ей саблей… Вот это Наташа помнила очень хорошо, а лицо государыни стерлось из памяти, ведь больше она ее ни разу не видела. Какие у нее глаза, какой нос… Росту была высокого – это да, многих кавалеров на голову выше, и толста чрезвычайно.

Наташа не стала тогда долго рассиживаться, поехала сразу домой, и вот тут… Ее возок пробирался через площадь мимо еще не распущенных полков; ее узнали, обступили, кричали… Солдаты, которыми командовал Иван, приветствовали невесту своего «отца», другие грозили: прошло ваше время, теперь не старая пора… Она сжалась от страха и стыда, закрыла лицо руками… Вся эта сцена теперь так живо нарисовалась перед Наташиным мысленным взором, что она содрогнулась. Перекошенные хари, раззявленные рты, брызгающие слюной, грозящие кулаки – а из чрева этого стоглавого зверя вдруг выплыло ухмыляющееся лицо Шарыгина…