Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– Толпа революционных солдат раскачала его за руки и ноги, подбросила вверх и поймала на штыки.

– Но это же бессмысленная жестокость, – весь передернувшись, произнес Николай.

– Помните, у Пушкина: «Не дай вам Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Никто не знает, что такое свобода и до каких границ она может простираться.

– Никто не может получить свободу убивать людей, – возразил Николай. – Любая свобода может существовать только в рамках закона.

– А если нет никаких законов? Старые отменили, новых не приняли.

– Есть один закон, который не имеет права нарушать никто, – Государь откинул голову и посмотрел в глаза Яковлеву. – Это человеческая мораль. Ни один закон не может противоречить ей.

– У революции свои правила, – сказал Яковлев. – Она заменила человеческую мораль на революционную.

– Но революционеры тоже люди. – Николай в недоумении смотрел на комиссара.

– С точки зрения революции морально все, что помогает ее победе.

– И убийство генерала Духонина тоже?

– Я не знаю, – пожал плечами Яковлев. – Может, это издержки. Но кто и когда определит, что есть необходимость, а что – издержки революции?

Николая до сих пор не покидало ощущение, что революции можно было избежать. Но кто организовал ее? Ведь каждому ясно, что беспорядки такого масштаба сами по себе не возникают.

Государь посмотрел на Яковлева, на скачущих по обе стороны повозки вооруженных всадников, пытаясь увидеть в их лицах что-то особенное, присущее только революционерам, но ничего необычного в них не было. Яковлев вообще казался человеком из достойного общества. Прекрасно одет, гладко выбрит, пахнет хорошим одеколоном. Чего не хватало ему в прежней жизни? Ради чего он стал революционером?

Из-за спины, со стороны Иртыша выкатился огромный красный диск солнца, окрашивая крупы лошадей в багровые тона. Шинель солдата, сидевшего на облучке вместо кучера, тоже потемнела, словно напитавшаяся вишневым соком. Государь опустил глаза и уткнулся взглядом в начищенные до блеска щегольские туфли Яковлева. Комиссар советского правительства выглядел в этой кавалькаде совершенно случайным человеком. Как оказался он здесь, что связывает его с революционерами? Этот вопрос возникал сам собой, но ответа на него не было. Государь натянул на колени свою шинель и отвернулся.

Солнце поднялось еще на вершок, изменяя цвета окружающего пространства. Изморозь на сухой прошлогодней траве вспыхнула, переливаясь серебряным светом, от земли потянуло весенним запахом. Дорога вышла к берегу Тобола, блестевшего широкими заберегами, в некоторых местах вода бежала уже поверх льда. Из-за поворота реки неожиданно вылетел тянувший над самым льдом табунок уток, но тут же испуганно взмыл вверх и растаял в утреннем небе.

Всадники, скакавшие по обе стороны повозки, вдруг начали оглядываться, приподнимаясь на стременах. Один из них, держа поводья в левой руке, правой взялся за шейку приклада винтовки. Николай слегка наклонился, чтобы увидеть обочину дороги. Там остановились две телеги. Около одной стояли мужик с бабой, у другой – мужик и два мальчишки. Когда повозка поравнялась с телегами, мужики и мальчишки сорвали с голов шапки и низко поклонились, с любопытством глядя на Государя. Баба, поклонившись, несколько раз перекрестилась. Из повозки, в которой ехал Матвеев, раздался грубый мат. Перевесившись через короб и размахивая кулаками, тот материл крестьян за то, что кланялись Государю. Николай впервые почувствовал себя арестантом.

После отречения от престола, когда начальник Генерального штаба Алексеев отдал приказ арестовать его, такого чувства не было. Возникли недоумение и обида, но арестантом Николай себя не ощущал. Он находился в вагоне литерного поезда, его охраняли офицеры, в душе все еще относившиеся к нему как к Императору России. С солдатским хамством он столкнулся в Царском Селе после того, как судьба всей семьи оказалась в руках Керенского. Но и тогда не возникало чувства, что ты являешься арестантом. Тот арест больше походил на домашний. Да и тобольскую ссылку по большому счету нельзя было назвать арестантской. Евгений Степанович Кобылинский делал все, чтобы облегчить жизнь своих подопечных. Даже в церковь на праздничную литургию разрешил ходить всей семьей. А сейчас такое чувство возникло. Николай понял, что его жизнь, жизни Аликс и Марии, едущих в кибитке впереди него, зависят теперь только от Яковлева. Куда он везет их и что задумали большевики? Этот щеголь, вне всякого сомнения, знает гораздо больше, чем говорит. Хотя и кажется иногда очень искренним.

Государь снова посмотрел на Яковлева. Тот выглядел безучастным ко всему, но это было обманчивое впечатление. Яковлева возмутила выходка Матвеева не меньше, чем Государя. На первой же остановке он решил жестко одернуть его. Не для того, чтобы перевоспитать, ни в какое воспитание он не верил. Матвееву нельзя было давать зарываться. Почувствовав волю, он может стать неуправляемым. А это приведет к неминуемому конфликту. Когда каждый имеет при себе оружие, стрельба неизбежна.

Солнце начало пригревать землю, подмерзшая за ночь дорога стала превращаться в жидкую грязь, летевшую из-под копыт лошадей прямо в повозку.

– Не укрыться ли нам плащами, Ваше Величество? – спросил Яковлев, показав глазами на черный комок грязи, прилипший к шинели царя.

Яковлев привстал, достал из-под сиденья плащ, принесенный Чемодуровым, и протянул его Николаю. Затем достал свой, накинул его на плечи, плотно прикрыл колени и ноги. Государь не стал надевать плащ, он сел на него и прикрыл им только полы шинели.

– Вам не холодно? – спросил Яковлев.

– Нет, – ответил Государь. – Спасибо, что нашли кибитку для Александры Федоровны и Марии. Им в открытой повозке было бы холодно.

У Яковлева заскребли на сердце кошки. Император всегда казался ему небожителем. Он был человеком из другого мира, таинственного и недоступного, куда простому смертному невозможно заглянуть даже одним глазком. Он был словно Бог, живущий на Олимпе и взирающий на остальных с высоты своего поднебесья. Он привык, что все, вне зависимости от ума и сословия, должны заботиться о нем, потому что только он может сделать других счастливыми. Всего одно его слово могло вознести человека на небеса или опустить в бездну. И вдруг это спасибо за убогую кибитку… Какое усилие он должен был сделать над собой, чтобы произнести это слово. А может быть, ему и не требовалось делать никакого усилия? Может быть, он такой же, как я, как Гузаков, как все остальные, подумал Яковлев. И ему тоже не чужды простые человеческие чувства, в том числе обычная благодарность? Он повернулся к Государю и сказал: