Герберт Рид - Зеленое дитя

Местность вокруг поражала утренней свежестью. Зеленые луга сменялись рощицами, всюду слышно было журчание ручейков. Такого разнообразия растительности я нигде не встречал, многие кустарники и деревья мне были неизвестны. Из деревьев я признал только лимон, апельсин и фигу. Ветви и листья сплетались в ажурный полог, и в этом воздушном саду кто только не жил: и белки, и обезьяны, и птицы с роскошным оперением! Но лучше всех были колибри, их было там великое множество: они порхали с ветки на ветку, зависали у нас над головами. Впервые я увидел их по дороге в Ронкадор, они еще поразили меня своим размерами — иные меньше насекомых! Но чтоб в таких количествах и такой ослепительной пестроты! Они сверкали, подобно драгоценным камням, блестели, как серебро и золото, переливались всеми цветами радуги, а то вдруг делались матовыми. Их цветовая гамма включала всю палитру: от охристых до темно-малиновых тонов, от пурпурного до фиолетового, от индиго до зеленого. В полете они так быстро машут крылышками, что самих крыльев не видно, — слышно только легкое стрекотанье. Генерал умилился, увидев, что я пришел в восторг от «ангелочков», как он их окрестил. Оказалось, он сам от них без ума и разводит у себя на ферме.

Пошли заболоченные места, пару раз мы пересекли озерца, на которых полно было уток, камышовок и бекасов. По опушкам гнездились куропатки и перепелы. Порой за деревьями виднелись то беленый домик, то ферма. На каждом шагу попадались признаки сельскохозяйственной деятельности: посадки хлопчатника, юкки, табака, а поближе к фермам — огороженные участки индейской кукурузы или сахарного тростника. Жители все больше местные, быт — спартанский. Мы как-то остановились у ворот одного дома — попить воды. Так вот, воду в грубом глиняном кувшине нам вынес хозяин. Пока мы утоляли жажду, он стоял рядом, сняв сомбреро, а его жена и дети держались на почтительном расстоянии, скрестив на груди руки. Генерал пояснил, что так они встречают всех путешественников, и его генеральский чин здесь не при чем.

Еще несколько часов приятного путешествия, и к пяти вечера мы уже были у генерала на ферме. Край плодородный, хотя и не очень лесистый. По открытым прериям, насколько хватало глаз, паслись огромные стада лошадей и домашнего скота. В тени деревьев стоял хозяйский дом — одноэтажная вытянутая постройка с верандой. Мы спешились, и внезапно, точно по сигналу, со всех сторон раздался собачий лай, захлопали крыльями птицы. Тут же со всех ног к нам кинулись молодые гаучо, сидевшие до этого в тени, под навесом, — принять уставших лошадей. Генерал тем временем повел меня в дом. Женат он был на местной, они нажили девять детей, — старшей дочери исполнилось двадцать два. Все семейство было в сборе. Он перецеловал их всех по очереди, а затем представил меня: «Прошу любить и жаловать, — доктор Оливеро» (мы с ним заранее решили, что такое обращение ни у кого не вызовет вопросов). Затем прошли на генеральскую половину, где он представил мне другую, более многочисленную часть своего семейства: вся комната была уставлена клетками с колибри. Кормление происходило здесь же, размножение — тоже. Генерал открыл дверцы всех клеток, и колибри разом выпорхнули наружу, наполнив комнату стрекотом и шумом крыльев. Они буквально облепили генерала, а он уже держал наготове трубочки из гусиных перьев, наполненные сахарным сиропом, в который эти лакомки совали свои клювики. Пока одни насыщались, другие порхали у генерала над головой, щекотали уши, порхали у самого рта, на лету цеплялись за рукав. Наконец, все угомонились: генерал устал, убрал перья, взмахнул руками «разлетайтесь, мол!», и те моментально расселись по своим клеткам.

Я успел заметить в примыкающем к комнате алькове корешки книг и из мебели стол и два стула, — больше в генеральских покоях ничего не было. Одна сторона дома представляла собой веранду, с которой открывался просторный вид на поросшие деревьями холмы, тронутые первым золотистым багрянцем осени. Веранда, как я обнаружил позже, служила спальней для всего семейства: спали там в гамаках. Впрочем, ложиться было еще рано: нас жал вкусный ужин, приготовленный генеральскими дочками.

На следующий день генерал отбыл в Ронкадор, оставив меня наедине со своими мыслями, книгами и колибри. Его певчие домочадцы приняли меня далеко не сразу, — видно, я был для них совершенно незнакомой особью: высокий и тощий, я явно проигрывал в сравнении с приземистым генералом, тем более что на моем лице не было такой кустообразной растительности. Среди книг я нашел несколько политических трактатов, призванных воспитать либеральный и терпимый взгляд на вещи, в их числе был и великий труд Вольнея [46], который так много значил для меня в юности и даже определил мое становление.

Я провел в этой обстановке три недели: никогда еще мне не было так хорошо! Сухой умеренный климат. Приятный и простой быт, без церемоний и условностей. Вставал рано и шел на речку плавать; утром охотился на диких уток и куропаток или объезжал угодья с одним из сыновей генерала; во время сиесты уединялся в хозяйских покоях. Медленно и вдумчиво читал, утоляя жажду травяным чаем и внутренне успокаиваясь от запаха душистых, свежескрученных сигар. Мне не верилось, что я все тот же, что еще несколько лет назад меня глодала тоска в богом забытой английской деревне, что я многого навидался сначала в Лондоне, затем в Варшаве, потом в Кадисе. Разумом я отказывался верить в одновременное существование таких несовместимых мест: память моя — длинная нить, окрашенная в пестрые цвета разнообразным опытом, — нить, а может змея, клубком свернувшаяся у меня в мозгу.

Время от времени генерал Сантос наведывался домой, порой задерживаясь на двое суток кряду. Тогда начинались долгие беседы: мы сидели, уточняя и выверяя каждую деталь нашего плана. Два обстоятельства складывались в нашу пользу. У диктатора возникли трудности с выплатой жалованья военным, находившимся на действительной службе, и среди них росло недовольство, а поскольку приближалась церемония сбора церковной десятины, то некоторые жители, естественно, начали роптать. Ронкадор мало отличался от других бывших колоний: в церковь там ходили только женщины и дети, а мужчины днем трудились, а ночью восстанавливали силы, и у них не было ни времени, ни желания прибегать к утешениям служителей церкви. К тому же, пасторы и монахи во имя укрепления своей власти не гнушались никакими средствами, стремясь завоевать расположение женщин, и тем самым вносили еще больший раскол в семейные отношения.

Приближалась намеченная дата, и хотя все вроде бы было учтено, я видел, что участникам недостает куража, без которою, как известно, такие дела не совершаются. И я решил поехать вместе с генералом в Ронкадор, чтобы на месте проверить, все ли подготовлено к осуществлению нашего освободительного плана. Чтоб часом не заподозрили неладное, я поменялся платьем с моим гаучо и ехал под видом генеральского денщика. Генерал собирался сделать на городском рынке кое-какие покупки и отправить их со мной домой. До города мы добрались без приключений. Меня, естественно, интересовало, насколько реальная картина совпадает или, наоборот, расходится с тем образом, что я нарисовал в своем воображении со слов генерала. Так вот, в плане и местоположении ошибки не было: еще бы, проще не бывает. А вот город представлялся мне более впечатляющим, его застройка — более четкой. В действительности же это было жалкое скопление лачуг и хибар, а улицами служили песчаные дороги: брусчатки не было, и мусор вываливали прямо под ноги. Из-за дождей и открытых колодцев улицы, сбегавшие к реке, покрылись рытвинами и ямами: они больше походили на овраги. Другое дело — plaza, городская площадь. Там дома были просторнее и не ниже двух этажей: постройки, обрамлявшие площадь с трех сторон, в основном, принадлежали купцам да лавочникам. Первого этажа не было — вместо него по всему периметру, за исключением одной стороны, шла колоннада, подобие крытой галереи. В глубине ее, там и сям, виднелись торговые палатки. Когда мы появились на площади, представлявшей собой около четырех акров голой земли, я не увидел не ней ни души. Главной достопримечательностью площади была ее восточная сторона с собором и еще два здания: армейские казармы и ayuntiamento [47], или муниципалитет. Эти три сооружения полностью подавляли город. Впрочем, интересным мне показался только фасад собора в псевдобарочном стиле — величественная мешанина из камня и гипсовых деталей; к нему лепилось деревянное крыльцо с двумя витыми колоннами по бокам, а в углублении, на металлическом постаменте, напоминавшем воронье гнездо, высилось скульптурное изображение Успения Богородицы, — заметьте, в человеческий рост. Из собора на площадь вела широкая лестница, — я насчитал шесть ступеней. От соседства с собором два другие здания, двухэтажные, явно проигрывали: они казались мрачными и напоминали тюрьму, — еще бы, стены гранитные, а окна забраны решетками.