Роберт Лоу - Лев пробуждается

— Из моих рук вы его не получите, — ответствовал Уоллес голосом обыденным, как толокно, тщательно выговаривая слова по-английски. — Желаю вам добра от вашей капитуляции. Да будут ваши кандалы легки, государи мои, когда вы преклоните колени, дабы лизать длань. И да забудут потомки, что некогда вы заявляли о нашем родстве.

Последовало молчание, вязкое, как каша, а потом раздался голос, еще более вязкий от гнева, — Стюард, узнал Хэл, едва сдерживался.

— Вам нечего терять, Уоллес, так что бросать кости из вашей чаши вряд ли рискованно.

— А из моей? — беззаботно поинтересовался Мори.

Молчание.

— Мы не встанем против вас, — упорствовал Леннокс.

— То же провозглашал и другой из вашего племени, сэр Ричард Лунди, доколь не перепрыгнул через ограду к англичанам, — горько проронил Уоллес. — Теперь же оный считает Эдуарда добрым парнем, который навел порядок в своем королевстве, и присоединился к нему, дабы биться против нас. Вот что воспоследовало из вашего фиглярства в Эрвине. Коли ваша знать будет упорствовать в раболепии, подобных ему будет толико поболе.

— Клянусь Богом, я не стану выслушивать нотации от вам подобных! — взорвался Стюард. — Вы выскочка, безземельный челядинец с крепкой десницей, понятия не имеющий, куда ее приложить, пока господа не скажут…

— Довольно!

Голос Мори полоснул, как клинок, и тишина воцарилась столь внезапно, что Хэл расслышал сквозь холстину яростное бычье пыхтение.

— Ступайте обратно и реките графу Суррейскому, Крессингему и всем остальным, что мы дожидаемся удовольствия встречи, государи мои, — присовокупил Мори вежливо, но угрюмо. — Если он желает, дабы мы ушли отсюда, пусть поднатужится и добьется этого.

Движение и шелест поведали Хэлу, что Леннокс и Стюард удалились. Наступило молчание, а затем Уоллес харкнул мокротой.

— Зрите, яко оно? — горько изрек он. — Опричь вас, весь свет державы плюет на меня. Нам нипочем не осуществить планы Уишарта, коли их плуг будем толкать только мы.

— Не изводите себя, — отозвался Мори. — Что бы они там ни думали, будет биться не свет державы, а чернь державы, а вы — их человек. Помимо того, нобили сей державы последуют за нами, потому что ни Брюс, ни Комин не смогут пойти за одним и тем же плугом. В конце концов, у нас только и есть что король, ибо Длинноногий разбил Печать Шотландии, похитил Крест Господень и украл самое Камень королей. Проложить сию борозду больше некому, и посему это должны сделать мы.

Псаренок слышал это лишь вполуха, почти ничего не понимая, глядя на приходящие и уходящие ноги. По части ног он был дока, потому что обычно именно их видел первым делом из своей по-заячьи скорченной позы, которую всегда принимал, — отчасти готовность бежать, отчасти попытка стать незаметным.

Он видел босые ноги людей с северных нагорий с ногтями как рог, не ставивших обувь ни во что и надевавших разве что сабо или паттены в самый разгар зимы. Эти люди с буйными космами, жуткими ножами, круглыми щитами и секирами на длинных топорищах говорили либо на языке, непонятном Псаренку напрочь, либо на другом, который он едва-едва разбирал. Они говорили с переливчатым присвистом и отплясывали под дикую музыку.

Были еще кожаные башмаки и полусапожки, порой истрепанные и просящие каши, принадлежавшие людям из Кайла, Файфа и Марча, — бюргерам и вольноотпущенным, которые могли позволить себе железные каски и толстые стеганые куртки с заклепками, вооруженным длинными копьями, пиками в маршевом строю, так чаровавшем Псаренка. Шилтрон [57] Вообще-то правильное произношение «скилтрон», но в русском языке утвердился именно указанный вариант. . Это новое словцо не только для Псаренка, но и для всех прочих; он перекатывал его во рту снова и снова, будто голыш от жажды.

Люди из Эршира и Файфа умудрялись высмеивать друг друга за странный говор, но рядом с людьми с севера ходили на цыпочках. И все же и те и другие нынче смотрели в одну сторону, и, укладываясь навзничь в траву и устремляя взгляд на облака, Псаренок постиг ошеломительную значимость этого откровения.

Какую бы неприязнь ни питали они друг к другу и к людям с северных нагорий, сколько бы ни считали Брюса, Мори, Комина и им подобных чужаками, все они оказались здесь лишь потому, что еще больше ненавидели только одно: оказаться под игом захватчиков с английского юга.

Видел Псаренок и изящные кожаные сапоги, и кольчужные chausse с кожаными подметками, отмечавшие рыцаря или тяжеловооруженного всадника, но была еще и драгоценная горстка облаченных в железные поножи. Тут он вспомнил о Джейми Дугласе и ходил с расспросами от костра к костру, пока не сыскал людей из Ланарка, один из которых был осведомлен о произошедшем.

— Во Франции, — поведал он Псаренку у гаснущего алого костра. — В безопасности у епископа Ламбертона, поелику евойного папашу увели в кандалах.

Человек, говоривший с Псаренком, глядя на лицо отрока с заострившимися чертами и ввалившимися глазами, добавил, что папашу Джейми вряд ли суждено увидеть снова — из камеры в Берике его перевезли в Тауэр, где он бесился, разглагольствовал и наконец чересчур допек своих тюремщиков. Побоями, слыхивал он, дело не кончилось. Не ожидая возвращения Смелого в ближайшее время, его женщина и братцы Джейми живут у своих родственников Ферреров где-то в Англии, а Дуглас нынче в английском замке.

Псаренок очумело добрел до убежища за полосатым шатром, где Хэл его и нашел. Дугласа захватили Посягатели. Джейми во Франции. Псаренок лишь очень смутно представлял, что Франция находится где-то к югу от Англии, которая находится к югу от Берика; надо быть, далековато, пусть даже вельможные и могучие и говорят на языке того края промеж собой, и даже здесь, на Абби Крейг, есть настоящий человек из Франции.

Вокруг мерцающих костров, цветущих во тьме розами, люди жались поближе друг к другу, и Псаренок почувствовал себя безмерно одиноким, ощутил грандиозные, черные раздумья окружающих деревьев, вздыхающих и поскрипывающих во тьме.

Джейми, замок Дуглас — все, что он знал, скрылось без следа, даже чудесные псы лотианского владыки. И сейчас большинство знакомых ему людей — Лисовин Уотти, Куцехвостый и прочие — далеко за ночью, за петляющими излучинами реки, там, где бледные искорки огоньков отмечают аббатство Камбаскеннет. И обрадовался приходу Сима и государя Хэла.

— Дуй к Симу, — велел Хэл съежившемуся Псаренку; от его уничиженно согбенной позы сердце у него прямо кровью обливалось. — Он сидит у огня, и в котелке у него кое-что есть.

Псаренок нырнул в ночь. Хэл снова услышал шелест шатра — это вышел Мори, — а затем сквозь холстину пробились раскаты баса Уоллеса: