Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

— Увлекается Старик, забегает вперед — настолько вперед, что теряет почву под ногами...

Вдруг откуда-то из-за спины Рыкова выглянул, нет, не выглянул — выехал, а может быть выскочил Мартов. Позвольте! На чем это он? На коне?.. Почему это конь такой маленький? Уж не на мешке ли? На том самом — с шишками?..

— Ага! — зашептал Мартов Глебу Максимилиановичу. — Я предупреждал вас, почтеннейший председатель кучки фантазеров! Да и те не сочувствуют вашему строю.

Для любого нормального человека, для каждого, кто видит хотя бы одним глазом, Россия — олицетворение всеобщего краха. Прогнившая азиатская монархия, с ее чинами и сословиями, с финансами и хозяйством, рухнула под тяжестью своих империалистических вожделений — расшиблась вдрызг! Только мужик мародерствует на пепелище — дикий, алчный, безжалостный. «Созидание»!.. Ха-ха-ха-ха-ха! Куриное яйцо стоит триста рублей!

«Позвольте! — опомнившись, запротестовал Глеб Максимилианович. — По какому праву?..» — Но почему-то не услышал своего голоса.

А Мартов наседал:

— О транспорте уже не говорят — говорят об агонии транспорта. Основная электрическая станция то и дело останавливается.

«Но разве не ваши товарищи — вдохновители недавней диверсии на «Электропередаче»? Разве не по их совету был затоплен нижний этаж распределительного устройства — замкнута цепь напряжением в шесть тысяч вольт?» — Он не на шутку сердился, но опять — что за притча? — язык стал тяжелым-тяжелым и не шевелился, ну хоть плачь...

— Что бы вы делали, не будь нас? — Мартов демонически усмехнулся и пришпорил свой мешок. — На кого бы, к примеру, пала вина за бунт элегантных дам в лаптях и бахилах, именуемых в просторечии «торфушками»? Вы, конечно, знаете, что упомянутые дамы отказались добывать топливо за тот скудный рацион, который вы им предоставили. Темпераментные и отнюдь не склонные к сентиментальности дамы без всякой нежности обошлись с машинистом, отважившимся приехать за торфом. Вы не можете не знать, что все последующие рейсы проходили под усиленной охраной. А пылкие дамы встречали поезда градом камней и брикетов, так что были ушибленные и даже раненые. Чтоб не прекратилась подача энергии в Москву, пришлось заделать двери и окна паровозов досками.

«Послушайте! Есть же предел цинизму! Ведь вы не хуже меня знаете, что «торфушек» подбили на забастовку меньшевики».

— Допустим. И что же? Может быть, это доказывает, что одна-единственная районная станция поставлена у вас преотменно и действует бесперебойно, что не пущено в оборот прозвище «Электронеудача»?

«Это доказывает лишь то, что еще со Второго съезда вы не хотели и не хотите понимать простейшие вещи».

— А именно?

«То, например, что поняли рабочие, даже настроенные сочувственно к вам, их жены и дети, когда ночью встали в одну общую цепь и передавали друг другу ведра с водой, затоплявшей полуподвал распределительного устройства. Кстати, и «торфушки» потом во всем разобрались».

— К сожалению, ведрами не вычерпать из подвалов нашего бытия все то, чем вы его затопили под именем российского социализма! — не уступал Мартов, гарцуя по комнате на мешке.

Очки его угрожающе сверкали. Черная борода стала похожей на вороненый булат и готова была вот-вот обрушиться, как нож гильотины. Весь он был взъерошенный, жесткий, колючий, словно шишки, которыми то и дело запускал в собеседника.

«Вот! Опять! Прямо в глаз! — беззвучно негодовал Глеб Максимилианович. — О-ой! — Напрягся, стараясь повернуться, заслониться хотя бы подушкой, но руки не слушались, ноги словно налились свинцом. Он расслабился, изнемогал: — Ох!.. Странно вы, однако, доказываете непричастность вашей партии к саботажу. Совсем, как в том суде, где одна крестьянка требовала у другой возмещения за горшок, взятый у нее и возвращенный разбитым. Обвиняемая, если помните, возражала, что, во-первых, никакого горшка и в глаза не видела, во-вторых, она вернула его совершенно целым, а в-третьих, получила уже надтреснутым...»

— Остроумно! — Мартов опять усмехнулся. — Очень остроумно! — Навис, давя взглядом, не пуская подняться. — Люблю весельчаков, особливо ныне, когда турки заняли Карс, Ардаган, Батум! Английский флот обстреливает побережье Черного моря, и лорд Керзон требует прекратить ваше наступление на Врангеля, иначе — война с Британией. А пан Пилсудский не согласен ни на что, кроме границ семьсот семьдесят второго года, — решил оттяпать территорию с населением в тридцать миллионов человек, и войска его уже захватили Коростень, Житомир, Могилев-Подольский...

— сам себя перебил Мартов.

Но почему он поет? Почему у него столько голосов? — мужских и женских? Или это уже не он? А что же?

Черная борода затряслась, завертелась.

Где он? Лопнул? Растаял? Вместо него — крашеная дверь.

Глеб Максимилианович повернулся, протер глаза. Нет, не мерещится — вполне реальные голоса, с улицы, через кабинет, властно зовут:

Надо же! Разбудили автора его собственной песней... Поморщился недовольно, надвинул подушку на ухо. Что за галиматья, однако, лезет в голову? Мартов в облике Соловья-разбойника! Что это: приснилось или привиделось в полусне? Но вообще... Вообще, если б Мартов пришел сюда, разговор их был бы примерно таким же и обязательно о том же.

Опять голова чугунная, снова невыспавшийся, недовольный, разбитый, он умылся холодной водой, позавтракал, не обращая внимания на то, что поданы печеный картофель, яйцо и настоящая ватрушка — все, что он весьма и весьма ценил, несмотря на свою умеренность в еде.

Вышел на улицу в скверном расположении духа.

По Садовникам во всю ширь — колонной, с песнями — шагали москвичи. Но в отличие от прошлогоднего Первомая знамен и плакатов было совсем немного — несли лопаты, кирки, ломы. Даже тачки грохотали, подпрыгивая на ухабах и нарушая строй.

В голове колонны шагали музыканты. Начищенная медь полыхала на солнце, торжественно гремела «Интернационалом» на всю Москву.

Глеб Максимилианович догнал оркестр, приспособил шаг — пошел в ногу рядом с молодцеватым старательным барабанщиком.

Не доходя до моста, колонна свернула влево, к Пятницкой, а Глебу Максимилиановичу надо было в Кремль.

На повороте стоял разукрашенный агиттрамвай. Рыжий Петрушка в настоящей буденовке, высунувшись из окна, лихо выкрикивал:

— Польским белогвардейцам очень нравится наша земля — земля наших братьев украинцев и белорусов. Уважим панов? Дадим землицы?

— Дадим! — в один выдох отвечала толпа.

— Сколько?

— Три аршина!

— Правильно! — И тут же продемонстрировал, как это будет, проткнув настоящим красноармейским штыком тряпичного пана, из которого в толпу посыпались листовки.