Ольга Андреева-Карлайл - Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации [litres]

Мне вспоминается один ужин в доме Ардебер в конце сезона сбора винограда. Несмотря на огонь от сосновых шишек, пылавший в чугунной эмалированной печке в столовой, в доме было холодно. Мокрые вещи развесили, чтобы высушить. На обед был жидкий суп из овсянки, сдобренной грибами. Я помню, как посмотрела на маму, сидевшую за столом напротив меня. Она была такая бледная, что я встревожилась, – из всех трех Чернушек она была самой хрупкой. Клара по сравнению с ней выглядела особенно отдохнувшей и ухоженной: она провела день, сочиняя письма потенциальным работодателям на острове. На ней был тот облегающий шерстяной костюм, что остался у нее с испанской войны.

Поль, сидевший за столом рядом с матерью, брезгливо морщился над своей овсянкой. Я разделяла его чувства, поскольку тоже ненавидела овсяный отвар, но мне стало противно, когда он нарочно перевернул тарелку с клейкой полупрозрачной жижей. Лучше уж проглотить этот суп, чем видеть, как он медленно растекается по старой потрескавшейся клеенке! Когда Клара вскочила со стула, я подумала, что она собирается побежать на кухню за губкой, но, к моему огромному удивлению, она схватила Поля в объятия, прижала к себе и стала осыпать поцелуями. Потом она запричитала: “Мой маленький Поль! Мой бедный малыш! Мой сыночек!” Повернувшись к моему отцу, Клара закричала: “Как вы можете сидеть и ничего не делать? Мы все умрем от голода! Мой малыш, мой сыночек! Не сидите так, сделайте что-нибудь!”

Отец сохранял спокойствие, но в голосе его зазвучали жесткие нотки, когда он после наступившего молчания спросил: “Клара, почему бы вам не поучаствовать в сборе винограда, как все ? Это единственный способ запасти продукты на зиму”. Клара, все еще обнимая Поля, вспыхнула: “Я – не все !” – и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Пока Ариадна мокрой тряпкой вытирала стол, а мама поспешила за Кларой, чтобы объяснить ей, что отец не хотел ее обидеть, бабушка побежала на кухню и принесла оттуда три яйца, которые мой отец получил сегодня от семьи Мишо, на которых он работал, “для малышей” – то есть для троих младших мальчиков. Потом она вернулась на кухню, чтобы приготовить омлет для Клары и Поля. Все это было странно. Мне начало казаться, что дом Ардебер кто-то заколдовал.

В 1941-м, какое бы ни было время года, наши дни на Олероне были как мелкая галька на пляже – бессчетные, как две капли воды похожие один на другой. Однако, если внимательно посмотреть на камушки, покрывавшие Большой пляж во время отлива, можно заметить, что каждый из них уникален, каждый сер, обточен и отполирован морем по-своему. Такими на самом деле были и наши дни на Олероне. Эта монотонная череда однообразных дней тянулась бесконечно. Когда мне случается сердиться, что время идет слишком быстро, я вспоминаю, что на Олероне соприкоснулась с вечностью. Вряд ли найдется человек, который хотел бы столкнуться с ней больше одного раза в жизни.

В отличие от последующих лет, 1940-й был полон событий от начала до конца. Какие-то дни были восхитительными, какие-то – тяжелыми, как булыжники, и лишь один был похож на взрыв – тот день, когда я наконец осознала свое отношение к Кларе. Этот осенний день – самое сильное мое воспоминание времен войны, с которым ничто не может сравниться. Даже влюбленность в Жюльена слегка потускнела на этом фоне.

Позже, думая об этом времени, я все никак не могла понять, почему это воспоминание связано с каштановым деревом в саду дома Ардебер. Но совсем недавно я вспомнила, почему. Дело было так: я собирала конские каштаны под нашим деревом, чтобы сделать бусы из гладких коричневых плодов, так соблазнительно поблескивавших через трещины в зеленой игольчатой кожуре. Нагнувшись за ними, я вдруг осознала, что каждый из этих колючих зеленых шариков весной, когда жизнь была совсем другой – перед приходом немцев на Олерон – был гроздью розовых цветов. Каштаны были в цвету, когда мы все помогали Кларе и бабушке устроиться в гостиной. Я помню, как внимательно их изучала, открывая и закрывая дверцы зеркального шкафа и рассматривая орнаменты, нарисованные на стенах отражением розовых цветов и зеленых листьев. Вспоминая это убаюкивающее движение цветов и листьев, я вдруг почувствовала, как во мне что-то сжалось – это охватившее меня чувство была ненависть к Кларе Риттони.

Эта красивая блондинка оказалась совсем не такой, какой виделась мне в те далекие весенние дни. Она не была ни чистой, ни безгрешной. Почему она осталась с нами? По какому праву? Она – посторонняя. Я хотела, чтобы она куда-нибудь исчезла. Я не смогу успокоиться ни на минуту, пока она не покинет наш дом. Она с самого начала использовала Чернушек и злоупотребляла бабушкиной добротой. Она была само зло. Я вдруг вспомнила опухшую от артрита Иду Самойловну – она тоже использовала бабушку, и это кончилось плохо. Клара должна уехать. Сейчас же.

Меня охватило чувство невероятной свободы. Отныне все было ясно. Нет, мир вокруг не стал менее угрожающим – любопытные и жизнерадостные немецкие солдаты все так же сновали по Портовой улице. Днем и ночью из глубин нашего дома мы слышали топот их сапог по мостовой. Нам в любом случае предстоит еще много с чем побороться, но порядок в нашей семье точно не установится, пока Клара нас не покинет.

Я бросила на землю собранные каштаны и забралась на Стену размышлений. Обожание, с которым бабушка относилась к Кларе, верно, было заразительно, иначе почему мне понадобилось столько времени, чтобы разобраться, кто она такая на самом деле? Клара нас не любила. Она считала, что мы глупы и безвкусно одеты, но ей нужна была наша крыша над головой. Сделала ли она когда-нибудь хоть что-нибудь для кого-то из нас? Представить нас полковнику Шмидту как настроенных прогермански, как она это сделала когда-то, было выгодно ей самой и позорило нас.

Клара презирала Чернушек за доброту и желание помогать другим. Я ни разу не слышала от нее ни слова благодарности за все, что было для нее сделано, за щедрые подарки, которые бабушка дарила ей и Полю. Однажды Клара попыталась забрать себе красивый черный сатиновый костюм моей матери, бесцеремонно сказав: “Вы ведь отдадите мне его, Ольга, не так ли? Он вам немного велик! Вы не можете отказать мне…” Моя мать не отказала, но при этом и не согласилась. Только когда бабушка заметила, что черный костюм должен принадлежать единственной натуральной блондинке в нашей семье, мама все-таки смогла сказать твердое “нет”.

Я и сейчас слышу жужжание голоса Клары, требующей “сделать хоть что-то, чтобы мы стали лучше питаться”. Однако за покупками в деревню она не ходила никогда. Она не готовила еду, никогда не заходила на кухню – только за горячей водой, чтобы сделать ванну себе или Полю. Я ни разу не видела, чтобы она помыла тарелку – холодная вода портила ее нежную кожу. Когда наступало время мыть посуду и Чернушки относили тарелки на кухню, грели ведро воды и героически чистили плиту песком – мыло и стиральный порошок давно исчезли из нашей жизни – Клара тоже поднималась с места, расхаживала по комнате, громко разглагольствуя и время от времени останавливаясь у печи погреть руки.