Ольга Андреева-Карлайл - Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации [litres]

Мы дошли до дома по Клариному переулку, проскользнув в темноте между двух немецких патрулей. Полковник зашел к нам выпить стаканчик перед сном. На его бульдожьем лице появилась озорная улыбка – теперь он выглядел как Чеширский кот. Сначала он не сказал ничего, но потом не удержался: “И все-таки это был лебедь! Месье Калита просто сделал рагу из лебедя! У какого другого животного может быть такая длинная шея, чтобы накормить столько народу? 1945 год будет годом лебедя, крылатым годом!”

После Нового года по Сен-Дени прошел слух: все гражданские, бесполезные для немцев, подлежат скорой эвакуации. Эти слухи нас сильно обеспокоили – неужели нас окончательно разлучат с отцом? Мама решилась навестить Клару у Буррадов и спросить, правда ли это.

Она нашла Клару цветущей. Роберта и Жижи преданно ухаживали за ней, взбивали подушки и заваривали лечебные травы. Несмотря на то, что Клара уже больше месяца была прикована к постели, связи с комендатурой она не теряла. Слухи оказались правдой – всех, кто был не нужен немцам для ведения хозяйства на острове, скоро отправят в освобожденную Францию. О том, что ждет заключенных в Боярдвилле, Клара ничего не знала, их родственников точно вышлют. Что же касается другой категории жителей острова – важных персон вроде нее или Буррадов, то им предоставят возможность выбирать, уехать или остаться. Клара, конечно, поедет в освобожденную Францию. После выздоровления ее ждет новая жизнь в Лиге Наций.

План эвакуации, детали которого были неизвестны даже Кларе, был плодом долгих переговоров, которые с сентября месяца велись между французскими и немецкими высокопоставленными офицерами. Удивительно мягкое обращение с заключенными “Счастливого дома” тоже было результатом этих переговоров. Несмотря на тактику “выжженной земли”, которую скоро изберет Гитлер, и желания высшего французского командования показать свои войска в деле – генерал де Голль хотел, чтобы Франция участвовала в переговорах о перемирии – адмирал Ширлитц и майор Мейер достигли джентльменского соглашения не обострять военные действия и гуманно обращаться с пленными и гражданским населением.

Через два дня после маминого визита к Кларе деревенский глашатай с барабаном обошел все перекрестки. Жителей вызвали в мэрию для ознакомления со списком семей, которые через три дня должны покинуть остров. Немцы были готовы позволить уехать и другим, если это не отразится на экономике острова – крестьяне уехать не могли. Поскольку наша фамилия начинается на букву А , в списке мы были первыми.

Среди тех, кто должен был уехать, числились также супруги Калита, мадам Гийонне, полковник Мерль, мадам Дюпе и семья Фуко. В тот день мы узнали, что Буррады и Клара тоже решили уехать. Потом наши русские друзья сообщили, что Сосинских и бабушку должны эвакуировать, как и нас. У нас с мамой было три дня на то, чтобы свернуть все хозяйство и попытаться выручить хотя бы немного денег – у нас их почти не было. Полковник почти ничем не мог нам помочь – ему самому тоже надо было перед отъездом привести в порядок свой большой дом. Он очень расстроился, поняв, что его деятельность в Сопротивлении подошла к концу, и совсем пал духом. Мы пытались его ободрить: ему хотя бы есть, куда ехать, – в Шатобриане живет его семья.

У четы Калита в хозяйстве, еще более обширном, чем наше или полковника, царило безумие. Нам было сказано взять с собой провизию на ближайшие несколько дней, и Калита заволновались – они были убеждены, что на материке их ждет голод. Три дня, которые нам всем дали, чтобы собрать вещи, они потратили на массовый убой гусей, уток, цыплят и кроликов и их превращение в разнообразные паштеты. Резня продолжалась до самого отъезда, из всех животных уцелела только Бебка. Даже мадам Марке была потрясена, несмотря на присущие французам хладнокровие и любовь к гастрономическим удовольствиям. “Я начинаю жалеть этих бедных зверюшек, такое кровопролитие – плохое предзнаменование”, – сказала она, придя к нам попрощаться.

Я не очень хорошо помню эти последние дни на Олероне. Мы с мамой никогда в жизни столько не трудились. Саша был в хорошем настроении и много помогал – мы все время говорили ему, что едем к папе. Ходил слух, что некоторые из заключенных “Счастливого дома” смогут уехать вместе со своими семьями. Мы не смели в это верить, но папины вещи все-таки упаковали. С разрешения мадемуазель Шарль мы сшили рюкзаки из старых ардеберовских занавесок, чтобы нести вещи было легче. Они были из синего набивного хлопка с рисунком из пастушков и резвящихся козочек и выглядели, как узелки с пожитками эмигрантов времен Великой французской революции. Может быть, это было символическим напоминанием о нашей идиллической жизни на Олероне.

Мы не ложились спать до трех-четырех часов ночи, всё работали и работали, а мама, поддерживая нас, читала наизусть Пушкина, Пастернака (самого оптимистичного из поэтов) и своего любимого Мандельштама. Она читала те же самые стихи, что в Вер-Буа много лет назад:

И теперь наши полные солнца воспоминания иссыхали, как маленькие мертвые пчелы. Мы покидали остров и наш дом, который уже никогда больше не будет нашим. Мы не разгадали его тайн, не нашли зарытого клада. Вещи, которые мы не могли взять с собой, – книги, одежду и игрушки – сложили в гостиной, чтобы забрать их когда-нибудь потом, если Сен-Дени и мы сами доживем до освобождения.

Днем к нам потянулись многочисленные друзья и соседи, чтобы попрощаться, предложить свою помощь и принести маленькие подарки. Жена сапожника купила нашу козу за 3000 франков – сумма, о которой мы и не мечтали. Это решило наши финансовые проблемы. Может быть, она хотела нам помочь? Мы не очень хорошо ее знали. Кроликов мы отдали мадам Марке и мадам Брод, нашей соседке напротив. Одного симпатичного серого кролика отослали тому сержанту-австрийцу с Мишиной батареи, который уже давно о нем просил.

Тяжелее всего было расставание с русскими, которые оставались здесь, на Атлантическом валу, в немецкой форме, “которая их как огнем жгла”. Они потеряют связь с Сопротивлением. Их не оставят, русские для них очень полезны, но из-за того, что они не говорят по-французски, общаться с ними будет трудно. Миша и Иван Петрович попрощались с нами накануне отъезда – им удалось поздно вечером ускользнуть с батареи. Мы подарили им на память несколько русских книг и фотографий. Я помню, что Иван Петрович плакал, а Миша кричал из темноты Портовой улицы, когда мы с мамой провожали их до ворот: “Я люблю вас, как свою собственную семью! Нет, я люблю вас больше!” Так закончилась наша дружба с русскими из России. Я больше не встречала таких до своего приезда в Москву в 1960 году.