Ольга Андреева-Карлайл - Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации [litres]

Он появился на мельнице после заката и попросил Сосинских его спрятать. Немцы его мучают – больше, чем других. Володя как русский патриот просто обязан помочь ему выбраться на континент. Дядя указал ему на то, что немцы внимательно следят за мельницей, и если его здесь найдут, то всю семью Сосинских расстреляют. Рыбов не двигался с места. Вернуться на батарею он отказался.

Володя указал непрошеному гостю на дверь, и Рыбов впал в ярость. Если его вернут на батарею, немцы его забьют – а он не выносит физического насилия. “Если немцы меня хоть пальцем тронут, я все им расскажу! Все, что знаю, и все, что не знаю, про вас и про всех русских на острове!” У Володи не осталось другого выбора, кроме как позволить беглецу устроиться в здании старой мельницы рядом с домом, он лег там спать прямо на земле, завернувшись в одеяло.

На следующий день Володе удалось уговорить его уйти на винокурню. Там он нашел ему убежище в огромном медном котле, когда-то служившем для производства коньяка.

Теперь котел больше не использовали и перенесли в дальний конец винокурни. Каждую ночь, когда работники уходили и там оставался только старик-сторож, живший в другом конце здания, Володя приносил Рыбову еду и питье. Взобравшись на лестницу, прислоненную к котлу, он сбрасывал припасы вниз. Рыбов жаловался и угрожал, обвиняя дядю в том, что тот хочет выдать его немцам. По всему было видно, что он сходит с ума.

В последующие дни мы с мамой проводили много времени с Верой Калита, которая продолжала настойчиво убеждать маму пойти вместе с ней к полковнику Волю. Мы очень волновались за отца, находившегося в лагере, и за беглеца, прятавшегося на дне котла в Сен-Пьере. Однажды мне удалось раздобыть в мэрии пропуск для свидания с отцом, но когда я добралась до Боярдвилля на его старом велосипеде, меня остановили немцы – посетители в “Счастливый дом” больше не допускались. Я помню охватившее меня жестокое разочарование. Место, где дети когда-то счастливо проводили лето, выглядело теперь не только не уютным, но и даже враждебным. Забор из колючей проволоки и пулеметные гнезда тут и там придавали ему вид настоящего концлагеря.

Отец каким-то образом узнал, что я стою перед воротами лагеря – кто-то из Сен-Дени, должно быть, увидел меня издали. Он вдруг появился с другой стороны забора, пока я ехала вдоль него по тропинке из леса. Он выглядел здоровым, но борода его сильно старила. Мы обменялись несколькими фразами, пока не пришел немецкий солдат и не увел его обратно, не выказывая, однако, ни грубости, ни злости. Отец успел сказать, что у него всё хорошо, несмотря на присутствие гестапо, которое теперь обосновалось в “Счастливом доме” и детально расследует дело каждого заключенного. Насколько ему было известно, деятельность “Арманьяка” так до сих пор и не раскрыли. Я успела только шепнуть ему, что из-за арестов доставку оружия на Сен-Дени отложили. Потом поехала прямо в Сен-Пьер.

Атмосфера на мельнице Куавр была все так же накалена. Ариадна по-прежнему нервно кашляла, хотя, по обыкновению, старалась не показывать свои чувства. Бабушка же, как и положено было старой революционерке, сохраняла спокойствие и пыталась всех приободрить. Мы провели день, читая вслух лермонтовского “Демона”, поэму о средневековой Грузии. Алеша тоже слушал, мы читали до тех пор, пока Володя не вернулся из винокурни. Рыбов вел себя все так же агрессивно и неразумно. Теперь он обвинял Володю в том, что тот хочет его отравить. На винокурню зашел Лева под предлогом, что хочет купить бутылку коньяка. По его словам, дезертир, которого по всему острову искала полиция, очень беспокоил остальных русских.

Володя собирался избавиться от Рыбова и даже принес в рюкзаке топор, но не решился хладнокровно зарубить полусумасшедшего. Надо было просить помощи у группы “Арманьяка” из Ле-Шато.

Володя попросил меня на следующий день рано утром поехать в Ле-Шато. Худенькая четырнадцатилетняя девочка на старом велосипеде не привлечет к себе лишнего внимания. Он был прав – мне без труда удалось передать устное сообщение жене рыбака, жившей на рыночной площади. В то утро чудесная площадь с красивым фонтаном эпохи Ренессанса кишела немцами. Замок над ней – построенный когда-то на том месте, где Алиенора Аквитанская провозгласила первый в истории кодекс морского права, Олеронские свитки [69]– был окружен со всех сторон артиллерийскими орудиями под маскировочной сеткой. Ле-Шато выглядел крепостью, готовой отбить вражескую атаку.

Лицо жены рыбака в течение нашего разговора оставалось каменным. Она была одета во все черное – даже чепец “кишенотт” был черным. Когда я проговорила зашифрованное сообщение: “Пусть Рауль немедленно придет повидаться с Жозефом”, она ничего не ответила. На обратном пути я пыталась вспомнить строки из Олеронских свитков, которые читала когда-то в исторической книге в библиотеке у Лютенов. Они звучали как поэзия, эти законы двенадцатого века – века более разумного, чем двадцатый:

Судно стоит в гавани, ждет погоды и фрахта. И когда придет время выходить в море, капитан должен собрать совет своих спутников и сказать им: “Господа, нравится ли вам эта погода? Отправимся ли мы в плавание?” И скажут одни: “Погода нехороша, пусть минует”. И скажут другие: “Погода хороша и годится”. Капитан должен согласиться с большинством, ибо в противном случае, если судно погибнет, он обязан возместить стоимость, как она оценена, если будет чем.

Таков приговор [70] Вторая статья Олеронских свитков. .

По возвращении в Сен-Дени я узнала, что Вера Калита все еще намеревается хлопотать перед немцами об освобождении мужа. Пока меня не было, она успела поссориться из-за этого с мамой. Возвращаясь домой с побережья, где она собирала улиток для своих уток, она опять стала убеждать маму в том, что у нее есть долг перед мужем и детьми и она должна вырвать своего мужа из лап немцев. По совету полковника Воля она попросила об аудиенции у коменданта Боярдвилля – “вместе с фрау Андреевой, обеспокоенной матерью двух маленьких детей”. Комендант примет их прямо завтра. Когда мама опять отказалась, Вера выбежала из дома – жалкое создание с корзиной мокрых ракушек в одной руке и собачкой в другой.

Я решила сходить к ней немедля, до наступления комендантского часа. Может быть, обнадеживающие новости о муже заставят ее все-таки отказаться от этой идеи. Но уговорить Веру было невозможно. Она была совершенно обессилена – ее измотали домашняя работа и уход за гусями, утками и кроликами. Чем больше я старалась объяснить ей, как неправильно и плохо то, что она готова договариваться с немцами, тем больше понимала, как сильно она хочет, чтобы глава семьи вернулся домой. Она попросила меня прийти к ней наутро, чтобы показать дорогу в Боярдвилль, она там никогда не была.