Слава Телегин - Большая Книга. Том 1. Имперский сирота [litres самиздат]

Может, она испачкала их на работе в какой-нибудь зеленке, подумал Яс и пошел к себе в комнату, чтобы быстро сделать матешу и пойти на улицу. По понятным причинам, в продленке сегодня они с Андрюшкой не были. Яс достал дневник, посмотрел задание, открыл учебник по математике и тетрадь; и уже приготовился было записать условие примера, как услышал за своей спиной мамин голос: «сынок, мне нужно тебе что-то сказать». – Яс в ту же секунду, еще не обернувшись назад и не видя мамино лицо, вдруг понял, что сейчас он услышит что-то страшно плохое. В паху у него заныло точно так же, как несколько часов назад, перед дракой с Ракитой. Он снова вдруг очень захотел опять попросить Волшебника… но о чем? Он понятия не имел. И второй раз за день у Яса все опустилось вниз живота.

Поворачиваться к маме не хотелось, и Яс так и замер спиной к ней за письменным столом, ожидая, что она скажет. «Мы с папой решили развестись», – настигли его непонятные мамины слова, которых он так не хотел слышать. Каким-то органом определив, тем не менее, их общий смысл, Яс посмотрел в окно. Пейзаж за окном расплылся, а вместе с расфокусом усилилась и тяжесть в паху. Мир, еще секунду назад, бывший таким солнечным и теплым после его первой, хоть и случайной победы, внезапно исчез. Он не разрушился и не уплыл, он просто растворился, как сахар в стакане с чаем, оставив Яса, маму и саму комнату в жидком вакууме. Яс не знал точного значения слова «развестись», но понял, что его только что лишили огромной и драгоценной части. И тогда он заплакал, тихо и очень горько. Его плач не имел ничего общего с тем надрывным детсадовским плачем, которым он плакал, бывало, разбив коленку или, когда его укусила оса, или, когда увидел утонувшего мальчика на Иссык-Куле, или, когда его папа подбросил его и не поймал, и он упал на землю лицом, разбив губу.

Этот его плач был недетским, таким, каким обычно плачут вдовы по горячо любимому ими покойному мужу на похоронах и брошенные родителями дети. Но сейчас Яс не волен был выбирать, каким плачем плакать. Они с мамой сидели на кровати в его комнате, мама гладила его по голове, а он, уткнувшись лицом в ее плечо, своими слезами превратил рукав ее платья в мокрую марлю. Что было дальше, он никогда потом так и не мог вспомнить. Когда рушится мир, разрушается все, в том числе, наверное, и время. А боль от разбитой души намного сильнее разбитого носа, и ее кровотечение не остановить ваткой с йодом – вот, что он очень хорошо понял тогда.

Утром 8 декабря 1980 года за кофе они поставили сырой сэмпл Walking On The Thin Ice, которую сегодня вечером им предстояло сводить в Record Plant Studio. И музыку, и текст писала Йоко, Джон только подыгрывал ей на гитаре. Джон сделал кофе, принес поднос с двумя чашками на диван, они уселись поудобнее и приготовились слушать. Сегодня друг для друга у них было целое утро. Очень насыщенный день, несмотря на то, что понедельник: в обед фотосессия с Анной для обложки «Rolling Stone», сразу после нее большое интервью с Дейвом для RKO Radio, а в пять им надо быть уже в Record Plant.

После того, как прозвучали последние аккорды, Джон нажал на кнопку «СТОП», поднялся с дивана, и через минуту вернулся обратно к Йоко еще с двумя чашками кофе. Йоко протянула руку, улыбнулась ему так,

как могла улыбаться только она и сказала:

– Что в ней хорошо, пропустим; давай начнем с того, что плохо?

– Что плохо? Что же… Тогда, знаешь, я хотел спросить… почему в ней столько нервозности? Этот трек можно было бы предложить Кубрику для его «Сияния». Жаль, не успели немного.

– «Сияние!» – Йоко улыбнулась. – Насчет нервозности… ты прав, мне очень неспокойно последнее время. И у нас тобой все вроде прекрасно, и в творчестве опять подъем, посмотри, как приняли наш “Double Fantasy” /«Двойная Фантазия»/. Но эта песня, Джон – это вся моя pain in the chest /сердечная боль/ последних дней, если честно. И текст, и музыка – это то, что я чувствую последнее время. Это непрекращающаяся нервозность, вот именно.

– Ложись вот сюда, – Джон взял ее чашку, поставил на поднос и обнял так, чтобы Йоко было удобнее умоститься на его груди. Почему ты мне ничего не говорила про боль? Давай завтра покажем тебя врачу?

– Врач не при чем. Это не физическая боль, Джон. Тревога. Что-то меня сильно тревожит, и вся боль там, – Йоко показала пальцем на центр груди. – Как будто я что-то делаю сейчас неправильно. Хотя, я же говорю, все отлично, и с Шоном, и с бизнесом. Лучше не бывает. И с тобой. А у меня который день уже тревога и чувство вины. Хоть в церковь иди и принимай крещение. И это не гормоны или эмоции, это давит постоянно.

– Но почему церковь? И почему христианство, мама?

– Не знаю. Для меня самой очень странно, что это связано с религией. Это, скорее всего, мое желание найти защиту у каких-то сверхъестественных сил. Только не могу понять, от кого или от чего.

– Серьезно? Все-таки, насколько мы с тобой похожи! Я, знаешь… ты удивишься, в последнее время я тоже ведь часто думаю о Боге. И это тоже связано с песней. Не с этой. Знаешь с какой?

– Которую ты написал на Бермудах? “Grow all along with me?” /«Расти вместе со мной»/

– Нет, с этой как раз все в порядке. С другой, которую я уже не смогу никогда переделать. Ты отгадаешь.

– Попробую. С «Imagine?» /«Представь себе»/

– Ага. Я постоянно последнее время думаю о том, как же я ошибся всего с одним звуком в своей главной песне. Всего на йоту, мама. Йоко, на йоту. Догадаешься, где?

– где “There’s no religion”? /нет религии/

– Нет. Я вряд ли когда-нибудь поменяю свое мнение о церкви.

– … тогда, может, где “no Heaven”? /нет рая/

– In the bull’s eye. /в точку/ “There’s a Heaven” /есть рай/, должен был я написать. Но десять лет назад с кем еще мне было соревноваться, кроме Господа Бога? Решил выгнать Его из Его же дома на глазах у всех моих поклонников. К тому же «Imagine there’s a Heaven» /Представь, что рай есть/ своим положительным посылом выбивалось из общего строя отрицания песни. «No countries, no hell, no possessions». /Нет стран, нет ада, нет собственности/ Я заодно и рай стер. А теперь, спустя десять лет, это меня гложет. Бесполезно, конечно, пытаться обмануть Бога. Когда ты – Его частица. Жаль, в тридцать этого не понимаешь.

– Брось. Сколько других прекрасных своих песен ты тоже хотел подправить! И какое счастье для нас всех, что этого не случилось. Джон, «Imagine» – великая песня, и ее не нужно улучшать! Даже на один звук.

– Да, но тут… Тут другое. В других песнях, таких, как «Strawberry Fields» /«Земляничные Поля»/, там это не критично. А в «Imagine» эта “a” не идет из головы.

– Ты первый раз говоришь со мной об этом.

– Да это и не так давно появилось у меня в голове. Как раз после Бермуд, после, как раз, «Grow all along with me». Пару-тройку недель назад, может быть. С тех пор, как я стал задумываться о Святой Троице.