Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

— На дворе только октябрь, а пожалуйте, — развел руками Навицкас. — Придется вам бежать с этой мыловарки, подыскать себе, так сказать, место где потеплее.

— Никуда я не собираюсь бежать, — отрезал Ясон, — а вы кормите себе ваших свиней.

— Свинью, — поправил его Навицкас, — одна только и осталась. А чего вы так невзлюбили этих свиней?

— Я? — пожал плечами Ясон. — Нет, против животных я никогда ничего не имею.

— Так, может, помогли бы мне корыто поднять? — предложил вдруг Навицкас и, не дожидаясь ответа, прихрамывая, направился в хлев.

Ясон поглядел на окна дома, однако там, где горел свет, повсюду окна были занавешены, и он впотьмах направился следом за Навицкасом.

— Где же это корыто? — спросил Ясон, наклоняясь через загородку в стойло, и свинья в нетерпенье ткнулась ему своим пятачком в руку.

— С чего бы? — сказал Ясон. — С чего бы мне не любить свиней, разных животных или зверюшек?

Навицкас достал из кармана пиджака фонарик, зажег его, и тут в тусклом свете Ясон вдруг увидел в хлеву автомобиль, разумеется отгороженный проволокой и фанерой от стойла свиней. Он усмехнулся:

— Чья эта машина, Прунце?

Навицкас молча продолжал работать лопатой, отгребая кучи навоза к стенке, и тогда Ясон тоже вошел в стойло, и они вдвоем переставили корыто в расчищенное место. Навицкас выплеснул оба ведра в пустое корыто, и свинья, жадно чавкая, протиснулась мимо ног Ясона к пойлу.

— С чего бы? — повторил Ясон и, приподняв полы своей дохи, вылез из стойла. — Напротив, я очень люблю всяких животных.

— Уезжайте, — внезапно сказал Навицкас и направил свет своего фонарика во двор, на падающий хлопьями снег. — По-моему, всем будет лучше, если вы уедете. Что и говорить. И Прунце, как его называют, Жаренасу этому, и… конечно же, самой Руте, я думаю, лучше было бы, ну и мне тоже. Вы сами подумайте, зима ведь, недолго продержитесь вы в этих развалинах, людям на смех, как говорится, из чистого упрямства.

— А я никого вовсе не собираюсь смешить, — грустно произнес Ясон, — да и плевать я хочу на этот снег, не такой снег я видел… Плевать мне, товарищ Навицкас, на все — а может, мне так жить приятно? А может, у меня отпуск? А может, я трудился не покладая рук, из кожи лез как черт? Так что ж, не могу я хоть в отпуске пожить как мне вздумается?

— Плохо, — сказал Навицкас и погасил фонарик, — чует мое сердце, что все это плохо кончится, неспокойно у меня на душе, товарищ Ясон, очень тревожно, вот и снег в такую раннюю пору…

— Плевать! — сказал Ясон. — Плевать я хотел на этот снег.

И он вышел во двор, бросил хмурый взгляд на окно гостиной и действительно сплюнул себе под ноги. Потом вышел со двора на улицу, сердито стерев кулаком слюну на губах.

Навицкас вернулся с ведрами в дом, запер дверь на два крючка и для верности еще повернул ключ в замке, потом мельком заглянул в гостиную.

— Так что, он все еще стоит? — спросил Жаренас раздраженным и вместе с тем каким-то приподнятым голосом. Сидя с опущенными в пустой таз ногами, он хлопнул вдруг по коленям толстой тетрадью в черном коленкоровом переплете, и из тетради посыпались засохшие лепестки цветов.

— Может, и стоит, — ответил Навицкас, бросив взгляд на Руту, прислонившуюся к косяку двери в спальню, бледную, с непроницаемым лицом, — и он стал подниматься по лестнице наверх, в свою комнату, и трудно было разобрать, что больше скрипит — то ли лестница, то ли его левая, искусственная нога.

— Улица, она для всех, стоять не запретишь, — сказал Навицкас уже наверху, на лестничной площадке, — улица не двор, на улице можешь себе стоять сколько душе угодно, если только держишься на ногах.

— А мы будем жить, — сказал Жаренас и снова хлопнул себя по колену тетрадью, — и не будем больше озираться на улице, ей-богу. — И опять хлоп тетрадкой по колену.

Жаренас наклонился и стал шарить по полу.

— Твои засушенные цветочки выпали. Жаль, очень жаль, но они рассыпались, в прах рассыпались. Боже ты мой, велика беда, да вы новые насушите. А может, вы все-таки соизволите налить в таз горячей воды и, если вас не затруднит, три горсти соли насыпать.

— Вода на кухне, — сказала Рута, — и соль там же… И если ты все уже прочитал, то мог бы вернуть мне тетрадь.

— Прочитал! — сказал Жаренас. — Надел очки и прочитал. Ах, вы только подумайте, какой ваш муж негодяй, рассыпал засушенные цветочки. В душу, так сказать, залез грязными сапогами… Да, да, выкопал, разыскал, прочитал и еще, извините, красным карандашом некоторые места подчеркнул!

— Не кричи! — сказала Рута. — Дети спят. Почему тебе хочется быть еще омерзительнее, чем ты есть?

— И хочу! — с горечью произнес Жаренас, сжимая губы. — А как же не захочешь, когда это лохматое чудовище стоит за окном на улице, точно к земле прирос, когда ты вот стоишь тут в дверях с мраморным лицом. И когда тебе трудно даже воды и соли принести… Где уж тут не захочешь! Поневоле станешь мерзким… Ах, в самом деле, до чего уж чувствительна женская душа — вот, пожалуйста, уже на третьей странице ваш родной муж, оказывается, чрезвычайно невнимательный, непонятливый, и подумайте, какой страшный грех: он во сне ужасно храпит!

— Зачем ты мучаешь меня? — сказала Рута. — Тебе это доставляет удовольствие?

— А как же! — усмехнулся Жаренас. — Приятно, когда на дворе снег, когда перед твоим домом торчит какой-то идиот, место которому в тюрьме, а лицо твоей жены даже не мраморное, а, я бы сказал, ледяное. Одно удовольствие, когда нету ни горячей воды, ни горсти соли… Вот хотя бы и здесь… да и повсюду одно и то же: моя жена сушит цветочки и, оказывается, взывает о любви!.. Моя жена, мать троих детей, оказывается, только и жаждет, чтобы пришла наконец эта так называемая любовь и потискала бы, помяла ее в загаженных развалинах мыловарни!

Рута вся съежилась и тихо затворила за собой дверь спальни, а Жаренас, не вынимая ног из пустого таза, стал напряженно вслушиваться, потом он нервно вскочил и влетел в спальню. Рута стояла у окна уже в ночной сорочке и смотрела на улицу. Жаренас зажег свет, обхватил со спины Руту и положил ей подбородок на плечо.

— Я тебя люблю, — произнес он, — и с каждым годом все больше! Не веришь? Что мне делать, Рута, что мне делать? Если б ты другую тетрадь исписала… Если б по-другому все написала!.. Я куплю тебе вместо этой тетрадки целый альбом, в переплете из настоящей кожи, ладно? Тогда ты по-другому напишешь, да?

Рута шевельнула плечом и выскользнула из объятий мужа, который, навалившись на нее, дышал ей в самый затылок.

— Спасибо, — сказал Жаренас, — так вот тебе, держи свой дневник. Или же вырви лучше какой-нибудь листок и ступай на улицу… и хотя бы этим листком прикрой его столь милую тебе идиотскую головку. Иди, видишь ведь, какой снег, может, ему холодно.