Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

— Примите меня на работу, — выпалил Ясон вдогонку удаляющейся директорше и пошел за ней следом.

— Что это вдруг ночью, — удивилась директорша, — да и диплом тоже нужен, товарищ Ясон, если хотите воспитать мальчиков боксерами или поэтами. А эти боксеры мне сегодня вдребезги разбили окно в умывалке, а ваши поэты облили чернилами классный журнал и классную воспитательницу!

— Какими чернилами? — спросил Ясон. — Может, химическими?.. Ладно, я могу и завхозом, могу и любую работу… хоть коров доить, свиней кормить… Трактор, видел, у вас испортился, могу и трактор отремонтировать, если нельзя без диплома.

— Разумеется, нам требуется несколько рабочих, — сказала директорша, — но я не могу ведь так вдруг посреди ночи принять человека на работу. Хорошо было бы еще характеристику приложить, заявление подать, поймите же, про вас все, кому не лень, всякое говорят, и все по-разному. Ну ладно, приходите завтра, осмотрите трактор и скажете, можно ли будет еще завести его. Каких-то частей, говорили мне, не хватает.

— Спасибо вам, товарищ директор, — обрадовался Ясон, — я постараюсь завести ваш трактор и без этих частей. Спасибо, что не даете выкурить меня из Ясонеляй.

— Спокойной ночи, Ясон, — снова пожелала ему директорша, — и не ходите вы без пальто, закаляться нужно разумно.

Кивнув головой, Ясон пошел на хозяйственный двор и тотчас же взялся за трактор, открыл капот мотора и начал копаться в нем, поднял сиденье, затем принялся стучать молотком, и этот стук отзывался в сердце директорши.

Когда она тихо подошла к Ясону, он сидел с закрытыми глазами на гусеницах трактора, обливаясь холодным потом и весь горя в жару. Директорша приложила руку к его лбу, взяла из его рук молоток и стала вслух размышлять:

— Где же мне вас уложить?

И она уводит Ясона в детдом, на второй этаж и укладывает в пустую кровать в спальне. Дежурная воспитательница приносит три одеяла и термометр. Дети спят с раскрытыми ртами, и у мальчика, лежащего рядом с Ясоном, стриженая голова, местами вымазанная зеленкой, похожа в ночном освещении на глобус с континентами и множеством мелких островов.

Директорша о чем-то шепчется с воспитательницей, шепчется долго, и Ясону кажется, что они что-то напевают и танцуют, витая вокруг его койки, и он погружается в глубокий сон.

На дворе выпал снег, он падает густыми хлопьями, и на этот раз, как видно, всерьез за несколько минут он покрывает белой пеленой весь хозяйственный двор детдома, трактор, крыши домов в местечке и окончательно гасит костер за картофельным полем, возле сровненных с землей развалин бывшего мыловаренного завода. И Пранас Жаренас подался домой — без шляпы, с заснеженной головой и побелевшими бровями, аккордеон без футляра висит на ремне, перекинутом через плечо, и чуть не волочится за ним по земле. На большом расстоянии за Жаренасом плетется Навицкас, громко зовя собаку, и, приблизившись уже к окраине Ясонеляй, они слышат знакомую музыку Матулёниса и не могут взять в толк, сами ли они или Матулёнис спутал день с ночью.

…Но что за разница? Нужно остановиться и хоть раз вслушаться в эту музыку и в слова, произносимые мужскими и женскими голосами, чтобы понять наконец, о чем тут поется. Несомненно, это о сотворении и начале всего сущего… И самого Ясона…

«Et egressus ibat secundum consuetudinem in Montem Olivarum. Secuti sunt autem ilium et discipuli. Positis genibus orabat, dicens: «Pater, si vis, transfer calicem istum a me; sed Tua fiat». Apparauit autem illi angelus de coelo, confortans eum. Et factus in agonia, prolixius orabat. Et factus est sudor eius sicut guttae sanguinis decurrentis in terram» [1] «И, выйдя, пошел по обыкновению на гору Елеонскую. За ним последовали и ученики Его. Придя же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение. Сам отошел от них на вержение камня и, преклонив колени, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет. Явился же ему Ангел с небес и укреплял Его. И, находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его как капли крови, падающие на землю» (латин.) . .

Занималось хмурое, ненастное утро. Магистр Ордена крестоносцев Хартмунд фон Грумбах закрыл Евангелие. Слуга Иоганн поднес ему чашу.

— Да будет не моя, а твоя воля… — пробормотал Хартмунд, опуская руки в чашу, и, зачерпнув воды, ополоснул свое высохшее бородатое лицо.

— Что делают пруссы? — спросил он.

— То же, что и вчера. Сидят и пьют.

Иоганн смотрел на спину магистра с кровавыми следами врезавшейся в тело кольчуги и покусывал губу.

— Магистр, — начал он. — Этой ночью мне снова приснился все тот же сон: я видел благословенных Бернарда, Доминика, Франциска и Августина; они шли со своими братьями и с вами, магистр.

— Доспехи! — приказал Хартмунд. — Иоганн, я уже слышал про этот сон. Тебе всегда начинают сниться сны, когда ты хочешь утаить свои греховные делишки.

— Но этой ночью, светлейший магистр, передо мной явилась пресвятая дева Мария; приподняв вашу накидку, она показала на раны и сказала: «Божьей милостью избранный мною светлейший магистр во спасение души донашивает уже третью железную кольчугу».

— Лжешь, — угрюмо и со злорадством в голосе прервал его Хартмунд. — Ты слишком глуп, чтобы видеть такие сны. Я все равно повешу тебя за обжорство и лень. Мне сообщили, что ты вчера вылакал все мое освященное вино… А теперь прикажи братьям, чтобы начинали.

Пруссы вместе с орденскими братьями уже второй день сидели за длинными столами и, переевши, не могли даже подумать ни о дичи, ни о вине. И когда прислуживающие братья внесли на деревянных блюдах капусту, крестоносцы радостно оживились, а пруссы, притихнув, с удивлением смотрели, как орденские братья с хрустом поедают это невиданное пруссами кушанье.

Хмельной прусс, размахивая грамотой, выданной ему орденом за восковыми печатями, нашептывал своему соседу:

— Вот видишь, они такие же люди, как и мы, только что оружия у них больше… Мы никогда их не победим, потому что они способны есть траву… Им и в пустыне не страшно будет…

Тем временем крестоносцы с наслаждением поедали капусту, и тот же прусс, следящий за ними исподлобья, внезапно хлопнул грамотой по столу и громко, чтобы услышали все присутствующие пруссы, воскликнул:

— Ничего, и мы научимся!

И он с отвращением принялся жевать капустный лист. Несколько пруссов последовали его примеру. А крестоносцы снисходительно улыбались.

Хартмунд фон Грумбах стоял, укрывшись в тени галереи, и, наморщив лоб, смотрел на прусса, упорно жующего и проглатывающего целые листы капусты, пока его челюсти вдруг не перестали двигаться и он не поднял глаза к галерее.