Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

— Меня ты не запугаешь! Может, ты уже позабыл, как я тебя в Магдебурге навозной палкой по бокам лупил?

— Последний раз спрашиваю: ты и твои братья во Христе сдаетесь или нет?

— Ладно, чертово отродье, мы подумаем… Пускай только твои дикари не нападают.

И он исчез со стены. Колокола перестали гудеть, наступила необычная тишина, и сквозь треск пожарищ до напряженного слуха пруссов донесся нечеловеческий крик — один, другой, еще и еще.

Со скрипом раскрылись ворота, из них вытолкнули пятерых детей, и ворота сразу же снова закрылись. На стене опять появился Герман Сарацин и, подняв руку в железной перчатке, крикнул:

— Вот мой ответ… За Христбург — возьми своего сына!

Монте помчался на своем коне к воротам. Прусским детям-заложникам только что выкололи глаза. Они, спотыкаясь, шли через трупы, некоторые из них упали в ров и начали тонуть.

— Где? Где мой сын? — кричал Монте, бросаясь от одного ребенка к другому. — Здесь его нет, крестовый паук… Я знаю, он остался в Германии…

— Ха-ха, мы его придержим напоследок!

Сарацин поднял камень и запустил им в Монте:

— Вот тебе за Катрину!

Монте соскользнул с коня, пруссы бросились к нему.

Грозя кулаком, Сарацин крикнул ему:

— Я тебя еще проучу, прусская собака!

Монте пришел в себя только в палатке. Подле него стояла на коленях Катрина. Он хотел подняться, но она удержала его.

— Тебе больно, Генрих?

— Нет… Он издевался надо мной.

— Кто?

— Герман Сарацин. Сегодня еще я собственной рукой отправлю его в рай.

— Будь осторожен, Генрих. Он коварен, как змея. Ты ведь помнишь…

Катрина положила голову Монте себе на колени; гладя ее, она обнаружила справа под волосами большой шрам. Монте закрыл глаза.

В усталой голове Монте беспорядочно проплывали до отвращения знакомые улицы Магдебурга. Рыцари в доспехах, оруженосцы и наблюдавшие за турниром дамы группами возвращались с упражнений на турнирной площадке. Лошади были мокры от пота. Рыцарь Герман, прозванный Сарацином за свои подвиги в Палестине и Иерусалиме, преградил Монте дорогу. Катрина тоже остановила своего коня.

— Монте, — угрюмо сказал Сарацин, — вчера я снова видел тебя выходящим из дома Гирхалса. Что ты там ищешь?

— Гирхалс мой учитель.

— Берегись, Монте, — процедил сквозь зубы Сарацин. — Катрина — моя невеста, и если ты хоть взглядом ее коснешься, я размозжу тебе череп.

— О Сарацин, ты все еще такой храбрый, как на землях Иерусалима, когда освобождал гроб господень, — насмешливо бросил ему Монте.

Оруженосец, сидевший возле входа в конюшню, захихикал.

— А ты, — сказал Сарацин, покраснев и бросив взгляд на Катрину, — хоть и наслушался философских диспутов Гирхалса, а все-таки остался глупой овцой. И как только тебя, провонявшего прусским навозом, терпят в рыцарской среде!

Монте побледнел от такого унижения. Оруженосец у входа в конюшню снова было хихикнул, но тут же умолк.

— Немецкий червь, — сжимая рукоять меча, медленно, почти по слогам произнес Монте.

— Вы слышали, что он сказал? — обратился к рыцарям Сарацин, опуская забрало.

Монте увернулся от удара — он толкнул Сарацина в грудь своим щитом и тут же подставил ему ногу.

— Немецкий червь, — повторил Монте, просунув острие меча через забрало Сарацина, и ногой наступил ему на горло.

Оруженосец Сарацина сразу же подскочил и, схватив пустую сетку, накинул ее на голову Монте и повалил его, спутав ему ноги.

Сарацин поднялся, схватился было за меч, но, подумав, отбросил его.

— Свинья прусская, ты не стоишь рыцарского меча! — И он принялся избивать палкой валяющегося на земле в навозе Монте.

Потом несколько оруженосцев схватили Монте и втащили его в конюшню. Катрина с окаменевшим лицом отвернулась от этой сцены и хлестнула коня.

Пруссы подтянули туры к самым стенам, из катапульт летели камни и клубы огня. Сверху крестоносцы лили смолу и кипяток, сметая пруссов, карабкающихся по лестницам и выступам стен. Только с восточной стороны было тихо. Воины выжидали, поглядывая на Самилиса.

Монте в сопровождении Ауктумы, сменив коня, подскакал к Самилису и крикнул:

— Самилис, почему твои воины, точно бабы, трусливо топчутся на месте.

— Я ранен, Монте, потерял много крови. — Самилис повернулся спиной, показав окровавленную кольчугу. — И мои люди тоже почти все ранены и выбились из сил.

— Витинг Самилис, я приказываю тебе: нападай!

— А я тебя не послушаюсь, Монте, — пробормотал Самилис. — Я отделюсь, будем воевать каждый сам по себе.

Монте молчал, крепко сжав губы, и вдруг выхватил меч и замахнулся. Самилис отскочил.

— Ты больше не вождь. Ауктума тебя заменит, — сказал Монте.

Самилис крепко сжал опущенные кулаки.

— Так вот как, Монте?.. Ты поднял руку на витинга? Вместо меня ты назначаешь моего раба, который пас у меня свиней? Нет, Монте, племя само избирает вождя.

Воины недовольно роптали, окружив Монте и Ауктуму.

Из них выдвинулся вперед престарелый воин:

— Монте, ты из другого племени, ты не вправе распоряжаться нашими делами… Я тоже витинг и никогда не соглашусь, чтобы мною повелевал раб.

— Витинг, здесь нет рабов, есть только воины!

— Если так, то лучше тогда мы сдадимся Ордену, и ты сможешь сам воевать со своими рабами!

Воцарилась угрожающая тишина, витинг, тревожно озираясь, попятился назад. Самилис хотел что-то сказать, опередив Монте, но не успел. Свистнул меч Монте, старый витинг отбежал несколько шагов без головы и рухнул.

— Кто еще хочет воевать отдельно? Кто еще хочет сдаться Ордену?

Воины разошлись и двинулись к стенам, таща с собой лестницы, дощатые укрытия, устанавливая катапульты.

Ауктума посмотрел на недвижимое тело витинга и тоскливо сказал:

— Монте, они теперь меня убьют из-за угла.

И он начал наставлять катапульту.

Камень взлетел высоко и упал где-то за городской стеной. На губах Ауктумы появилась по-детски счастливая улыбка.

Вечером Монте вошел в город через главные ворота. Герман Сарацин с несколькими рыцарями успел еще укрыться в угловой башне замка. Город вымер, по площади ратуши ветер разносил пепел. Оставшиеся в живых горожане столпились в соборе, молились и в страхе ожидали появления пруссов, в то же время не теряя надежды, что случится какое-то чудо и пруссы уйдут, не тронув их. Перед большим алтарем, окруженный ксендзами и монахами, молился епископ, в отчаянии проклиная пруссов, которым, казалось, помогает сам бог, а заодно и Орден, который оставил его, епископа, на произвол судьбы.

Загрохотали двери собора, епископ начал бить себя в грудь, горожане завопили:

— Господи, не дай погибнуть твоему народу!

И епископ, сняв усыпанное драгоценными камнями распятие, повесил его над алтарем. Двери грохотали, словно огромный барабан, горожане срывали с себя драгоценности, украшения, одежды и складывали все это у подножия распятия, взывая: