Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Высокое пламя свечи колебалось, освещая потолок, но оставляя в темноте углы комнаты. Мэри устроилась в кресле; Агнес заметила белый подол ее ночной рубашки.

То и дело окуная в воду салфетку, она продолжала обмывать тело. Вновь и вновь одно и то же движение. Она коснулась шрама на руке Хамнета, оставшегося после падения с забора в «Хьюлэндсе», узловатого рубца от укуса собаки на ярмарке в честь праздника урожая. На среднем пальце его правой руки образовалась мозоль от гусиного пера. На животе видны крошечные ямки, в детстве он переболел пятнистой оспой.

Она продолжала обмывать ноги, лодыжки, ступни. Мэри забрала чашу, чтобы сменить воду. Еще раз обмыв ступни, Агнес насухо вытерла их.

Женщины переглянулись, потом Мэри подняла сложенное полотно и взяла его за уголки. Полотно развернулось, как гигантский цветок с широкими лепестками, ошеломив Агнес своими размерами и чистой белизной. В этой полутемной комнате такая белизна, естественно, выглядела сияющей.

Взявшись за край полотнища, Агнес прижала его к лицу. От него пахло можжевельником, хвоей кедра и мылом. Сама ткань радовала мягкой податливостью, неприхотливостью.

Мэри помогла ей поднять ноги и тело Хамнета и просунуть под него полотнище.

Как же трудно закрыть его. Тяжело поднять углы савана и накрыть тело, скрыть его под этим белым покровом. Невозможно думать, трудно понять, что она больше никогда не увидит этих рук, пальцев, тонких лодыжек, ногтя на большом пальце, мозолей, этого юного лица…

Она не смогла просто сразу закрыть его. Не смогла и позже. Уже два раза она бралась за край ткани, накрывала его и опять открывала. Мальчик лежал раздетый, чисто вымытый посередине савана, со сложенными на груди руками, с задранным подбородком и плотно закрытыми глазами.

Тяжело дыша, Агнес привалилась к краю двери, сжимая в руках ткань савана.

Мэри все понимала. Склонившись над телом внука, она коснулась руки Агнес.

Глаза Агнес неотрывно блуждали по телу сына. Она печально смотрела на его еще детскую грудь с проступающими ребрами, на округлые коленки, неподвижное лицо; уже успевшие высохнуть пшеничного цвета волосы как при жизни топорщились надо лбом. В отличие от Джудит, его физическое присутствие всегда казалось таким ощутимым, таким определенным. Агнес всегда чувствовала, когда он входил в комнату или покидал ее: безошибочно узнаваемая походка, ток воздуха, глухой удар означал, что он плюхнулся на стул. А теперь она должна отдать его тело, предать земле, навсегда лишив себя возможности видеть его.

— Я не могу… — с трудом выдавила она.

Мэри забрала у нее край полотнища. Она спокойно накрыла одним концом его ноги, другой стороной — грудь. На почти подсознательном уровне Агнес отметила, как ловко свекровь исполнила этот ритуал, ведь ей приходилось уже много раз проводить его.

Затем, не сговариваясь, вместе они подошли к балкам, где сушились пучки трав. Агнес выбрала руту, окопник и желтоглазую ромашку. Взяла еще пучки фиолетовой лаванды, тимьяна и горсть розмарина. Прошла мимо анютиных глазок, зная, что Хамнету не нравился их запах. Не понадобится и дягиль, слишком поздно, а он и не помог, не справился со своим назначением, не спас мальчика, не снял лихорадку. И валериана не нужна по той же причине. Не нужен и марьин чертополох, ведь его листья такие колючие и острые, вполне могут проколоть кожу до крови.

Она разложила сухие травы по савану вокруг его тела, пусть их шуршание принесет ему успокоение.

Настал черед иглы. Агнес продела в ушко крепкую суровую нить. И начала зашивать саван со стороны ног.

Тонкое острие, оно легко прокалывало слои ткани, выглядывая с другой стороны. Агнес сосредоточенно шила, соединяя края полотнища, чтобы получился традиционный саван. Подобно морякам, сшивающим парусину, она готовила судно для переправы ее сына в другой мир.

Аккуратный шов уже приблизился к коленям, когда что-то отвлекло ее. Повернув голову, она увидела стоявшую у подножия лестницы хрупкую фигурку. Сердце Агнес сдавило, как тисками, она едва не крикнула: «Сынок, ты вернулся?!» — но через мгновение поняла, что на самом деле там стояла Джудит. Такое же лицо, но живое и дрожащее, искаженное мучительным горем.

Мэри, вскочив с кресла, воскликнула:

— Джудит, возвращайся в кровать, немедленно, тебе нужно хорошенько выспаться.

— Нет, — возразила Агнес, — пусть останется.

Она положила иглу, осторожно, стараясь даже сейчас не уколоть сына, и протянула к дочке руки. Сойдя с последней ступеньки, Джудит вступила в комнату, бросилась в объятия матери, уткнулась лицом в ее фартук и начала, всхлипывая, бормотать что-то про котят и про лихорадку, про то, что Хамнет занял ее место и она во всем виновата… и вдруг вся затряслась от рыданий, словно деревце под шквальным ветром.

— Ни в чем ты, милая, не виновата, — заверила ее Агнес, — совершенно не виновата. Им тоже овладела лихорадка, но мы не смогли вылечить ее. И мы все должны постараться стойко вынести нашу потерю. — Поглаживая дочь по спине, она спросила: — Ты хочешь увидеть его?

Мэри пока оставила голову Хамнета открытой. Подойдя к нему, Джудит прижала к груди сцепленные руки и взглянула на брата. Выражение ее лица в каком-то странном круговом смешении отражало то неверие и испуг, то жалость и горе.

— Неужели это действительно Хамнет? — охнув, прошептала она.

Агнес, стоявшая рядом, кивнула.

— Но он не похож на него.

— Верно, сам он уже далеко, — кивнув, согласилась мать.

— Как далеко?

— На пути… — Она сделала глубокий вдох и, затаив дыхание, выдавила: — На пути к Небесам. Но его тело осталось на земле. И нам надо как можно лучше позаботиться о нем.

Джудит осторожно коснулась щеки своего двойняшки. Слезы заструились по ее щекам, обгоняя друг друга. Она всегда плакала очень крупными слезами, похожими на тяжелые жемчужины, как это ни было странно при хрупкости и худобе ее фигуры. Девочка возмущенно тряхнула головой.

— Неужели он больше не вернется к нам? — потрясенная горем, спросила она.

И Агнес внезапно осознала, что способна вынести все, кроме горестных страданий ее ребенка. Она могла вынести разлуку, болезнь, удары судьбы, роды, лишения, голод, несправедливость и одиночество, но только не это: боль дочки, смотревшей на своего умершего брата. Страдания сестры, рыдавшей о своем потерянном брате. Терзания раздираемого горем ребенка.

Впервые невольные слезы обожгли и глаза Агнес. Они заполнили ее глаза, затуманив зрение, и хлынули вниз по ее щекам, сбегая по шее, увлажняя фартук, и, проникая под платье, холодили кожу. Эти слезы, казалось, зарождались не только в глазах, а рвались из каждой клеточки ее тела. Все ее существо страдало, тоскуя и скорбя, по своему ушедшему сыну, переживая за оставшихся его сестер, за своего далекого мужа, за всех своих родных. Однако, собравшись с духом, она честно сказала: