Марина Светлая - Поездом к океану

«У нас ведь правда красиво, - настаивала она, - может, что-нибудь и получится». Юбер молчал. У нее сжималось сердце из жалости к нему совсем иного рода, чем она испытывала к Кольвену, но оттого еще более мучительной. Скорбь по живому всегда страшнее, чем по мертвому.

Они оба запомнили о том дне, что очень ярко, глупо и по-праздничному светило солнце, вызывая резь в глазах и слепя на поворотах. Ей думалось, что так даже лучше. Ему – что оно напрасно показалось именно теперь. Их движение по побережью на юг заняло совсем мало времени, тогда как он готов был ехать хоть всю жизнь, только бы не заканчивался их путь. Впрочем, любой путь ведет к концу путешествия. Вот и их – обрывалось у океана.

Приблизительно через полтора часа они добрались до Бреста. Это была дорога, езженная им десятки раз в последние годы. Он никогда не думал прежде, что однажды окажется здесь, чтобы расстаться с Аньес. Она совсем притихла, и, когда он припарковал машину, не доезжая несколько кварталов до порта, некоторое время сидела, глядя на него, не отрываясь. Точно так же и он глядел на нее. На ее вытянутый овал лица, высокий лоб, темные брови вразлет, немного по-старомодному тонкие, нос с горбинкой, серые глаза с россыпью голубоватых пятнышек, делавших их похожими на воду. В них и была вода – слезы. Она не плакала, но глаза были воспалены и оттого слезились, поблескивая. Еще он видел ее губы с острыми вершинками. Чувственные и мягкие. Без капли помады. Она не красилась, чтобы походить на женщину с фотографии в паспорте. И все еще выглядела очень молодо. Сколько ей теперь? Тридцать три, должно быть? И впереди у нее своя Голгофа. Прямо сейчас.

Ее подбородок со старым шрамом, сейчас малозаметным, немного подрагивал. Юбер протянул руку и нежно коснулся его, чувствуя под кожей почти рассосавшееся уплотнение. Хорошо ее тогда залатали. Потом пробежал ладонью по всему лицу, позволяя пальцам запомнить его рельеф. Она прикрыла глаза и точно так же на ощупь дотронулась до его, скользя по лбу, носу и подбородку. Потом вцепилась обеими ладонями в полы его расстегнутой куртки, сильно, отчаянно сжимая ткань. И все так же молчала. Юбер медленно привлек ее к себе, опустил ее головку на свое плечо. Коснулся губами виска и успокаивающе поглаживал по спине. Она была сильнее его. Она всегда была сильнее его, но в эту минуту он принимал ее слабость. И знал, что мог бы всю жизнь позволять ей быть слабой.

Но это – последнее объятие. Больше не случится.

Она оторвалась от него. Теперь ее глаза были сухими и спокойными, будто бы он вдохнул в нее силы.

- Мне надо идти, - сказала она, и Юберу почудилось, что даже голос ее изменился, сделался другим. Должно быть, так уже Анн Гийо говорит.

- Пора, - кивнул он.

Она помолчала еще немного, потом достала из-под ног чемоданчик. Коснулась двери, чтобы отворить, но ненадолго замешкалась. Снова взглянула на Юбера. Сглотнула и резко вытащила из кармана пальто небольшой бумажный конверт, немного измятый, будто его очень долго держали в руках.

- Я не имею права еще и об этом тебя просить, - пробормотала она, - но, пожалуйста, передай матери. Это для Робера. Можешь отправить почтой, чтобы не встречаться с ними. У меня уже не будет такой возможности.

Юбер взял его в руки. Это было последний жест между ними. Он даже кивнуть не успел. Едва письмо оказалось в его ладонях, дверца распахнулась, впустив в салон свежий весенний воздух. И Аньес, спрыгнув с подножки, оказалась снаружи, снова захлопывая машину. Он рванул на ее сиденье и смотрел в окно, как она уходит. Уходит, делая шаг за шагом по земле, больше ни разу не обернувшись, пока не свернет за угол, окончательно ускользнув от него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Фургон останется на этом месте почти до самого вечера. Юбер просидит в нем несколько часов, а потом отправится в порт, надвинув на лицо фуражку. Он справится о том, ушло ли судно в Бон, и узнает, что, конечно, ушло, давно, еще в полдень, по расписанию. Потом он пройдется вдоль причалов еще некоторое время и в итоге устроится у одного из них, глядя на океан. Так и будет сидеть, пока небо не станет окрашиваться в алый цвет прямо перед ним.

Он вернется в машину, сожмет в руках руль и, заведя двигатель, тронется с места, чтобы с трудом дотянуть до Тур-тана, где проведет два дня в одиночестве. Это будут два дня агонии. Два дня полусмерти.

В таком состоянии его и найдет Мадлен, вернувшись на третий. На столе перед ним, катающим из ладони в ладонь бокал вина, обнаружатся две бумаги. В первой – прошение присоединиться к действующей армии в Тонкине. Во второй – письмо Аньес для Робера. Его он распечатает и прочтет сам. Ничего необычного, бабские слезы, нечто слишком ожидаемое от сентиментального существа, которым Аньес де Брольи никогда не была, и потому неожиданное для него.

Этому брошенному мальчику она объясняла зачем-то, что очень сильно его любила.

Ему, который не носил имени своего отца, потому что так решила мать.

Ему, который будто завороженный слушал, как посторонний человек в военной форме играет на гармонике.

Ему, который остался плотью от плоти и единственным свидетельством, что Аньес была, пусть сам обречен не помнить ее.

Эти грустные женские строки вызовут слишком сильное жжение в его груди. Ровно там, где в тело вошел осколок. Он будет растирать шрам и что-то рассказывать Мадлен, которая не захочет отпускать его в Индокитай, будучи уверенной, что он сошел с ума, а ему нужно, необходимо будет объяснить все дальнейшее, что скоро случится, и что ей придется понять.

Может быть, она даже сумела бы. Ведь это так просто – на его совести долг. Две тысячи солдат убитыми и ранеными, а он привык отдавать долги. Он привык и ни черта не хотел меняться, потому что за жизнь обязательно надо платить, это самый нетленный и непреложный ее закон.

Однако когда в последний день своего затянувшегося отпуска Лионец отправится в Ренн, чтобы отдать письмо Аньес мадам Прево и сказать, что с ее дочерью все будет хорошо, единственное возможное для него решение придет к нему на пороге знакомой тысячу лет квартиры, едва Женевьева откроет дверь, и на ее руках он увидит маленького мальчика, от которого сам не сможет уже оторваться.

Пусть хоть так. Пусть.

И пусть обо всем этом совсем не думалось в ту минуту, когда он сидел в фургоне, прижавшись ладонями к стеклу, и глядел, как Аньес уходит от него твердым шагом, каким ей пришлось научиться ступать по земле.

8 мая 1954 года, Женева

- Господин де Тассиньи, скорее! – услышал Антуан, поднимая голову от газеты, которую имел привычку читать за завтраком, сколько бы его ни ругала за это супруга, считавшая утренний прием пищи – наиважнейшим, а аппетит возведя в ранг святыни. Может, оттого он и набрал лишних килограммов, что при жене все же иногда старался соответствовать ее правилам.