Марина Светлая - Поездом к океану

Только она гораздо хуже других, кого он знавал в своей жизни. Ее благопристойность не заканчивалась даже в постели, где не должно оставаться покровов. Он ненавидел это чертово вранье. С другими она так же? И звука не издаст. Чувств – никаких себе не позволит. Подмораживает. И, впиваясь, как клещами, в душу – не отпускает.

Юберу было все равно, куда везет его Серж. Он едва ли понимал, что происходит, сознавая одновременно с этим, что сходит с ума от злости там, где оно того не стоит. Но когда выбирался из машины у дома, где теперь жили Эскриб и его семейство, только обрадовался:

- Отлично! У тебя ведь найдется еще какая-нибудь выпивка, да?

- Кровать для тебя, дурака, найдется, - отозвался Серж.

- Не будешь ты со мной пить, мадемуазель Ренар не откажет, - расхохотался Юбер и поплелся к крыльцу, совершенно наверняка уверенный в том, что эта гулящая лисица ни в чем никому не откажет, и, уж конечно, будет куда горячее проклятой женщины с маяка. Говорят, рыжие особенно хороши в постели.

- Катти! – заорал Юбер ввалившись в дом. – Мадемуазель Ренар!

[1] Бретонская националистическая политическая партия, существовавшая с 1931 по 1944 гг. Характеризуется сепаратистскими идеями, стремлением к независимости Бретани, принятием нацистской идеологии и сотрудничеством с Германией в годы оккупации Франции. Была запрещена во время правления Даладье в 1938 году, однако возродилась вместе с установлением режима Виши.

[2] Вольное перефразирование реплики, сказанной в саду Табор 24 сентября 1945 года расстреливаемыми в тот день осужденными бретонскими коллаборационистами-националистами: «Бретонский солдат не попросит пощады у главы французского государства».

- Катти! – заорал Юбер ввалившись в дом. – Мадемуазель Ренар!

- Заткнись, идиот, - ухватил его за шиворот Эскриб, не давая двинуться дальше. – Разбудишь всех.

- А мы будем тихо, а? Тихо пить – и никто не узнает. Когда тихо – все добропорядочным кажется.

- Да что ты, к черту, можешь знать о добропорядочности? Спать иди!

Одновременно с его грозным шепотом в комнате зажегся свет. На пороге стояла Катти Ренар собственной персоной, судя по всему, пока даже не собиравшаяся укладываться. Впрочем, времени было еще не очень много. Мгновенно оценив мизансцену, она двинулась к мужчинам, с улыбкой разглядывая обоих.

- Ты, как я погляжу, не ранен, - легко дотронувшись губами до щеки Сержа, произнесла она и посмотрела на Анри: - А над вами придется поколдовать. Я надеюсь, все остались живы после вашего геройства?

- А то как же еще! – самодовольно сообщил Юбер, и рука его вновь коснулась лица, ощупывая рот. Сейчас благодаря коньяку, пожалуй, было уже и не больно. Да и кровь запеклась. Но губа стремительно опухала. Он криво ухмыльнулся: – Только я и пострадал.

- За что же?

- За Францию, разумеется! За что еще может страдать французский солдат?

- О, ну конечно! – усмехнулась Катти. – Вашему брату только дай пострадать.

- А вашему – раздвинуть ноги перед тем, кто сильнее, - не остался в долгу Юбер. – А виду-то – будто принцесса, а не шлюха лагерная.

- У моего друга Юбера нынче дурное настроение, - процедил сквозь зубы Серж. – И он обязательно извинится, когда проспится. Верно, Анри?

- Разумеется. Перед каждой немецкой подстилкой извинюсь за то, что ей, бедняжке, приходится терпеть мои пьяные выходки! – расхохотался он в абсолютной тишине дома, не видя того, как на мгновение остекленели невысказанным страхом глаза Катти, как она схватила за руку Эскриба и поглаживающим движением пальцев провела по его ладони, словно бы успокаивая. И как улыбка на ее губах сделалась веселой-веселой, будто она ни разу не слыхала шутки смешнее. А когда Юбер сам оборвал себя на очередном вдохе, мадемуазель Ренар, отпуская Сержа и неторопливо поправляя кружевные манжеты своего платья, медленно произнесла, приводя их всех разом в чувства:

- Я надеюсь, майор хотя бы имел удовольствие быть приобщенным к маленьким радостям в постели своей немецкой подстилки.

Лионец застыл, вмиг протрезвевший от звука ее красивого негромкого голоса. Поставленный в тупик и дезориентированный. И только сейчас заметил, как отчаянно сжаты кулаки Эскриба. Нет, не от намерения начистить ему рожу, а от желания сдержаться и не сделать этого. Он и правда держался, чтобы не превратить этот безрадостный вечер в отвратительный эпизод их жизни. Ради кого? Ради Катти. Исключительно ради Катти.

- Нет? – проворковала между тем рыжая лисица, чуть вскинув брови. – Жаль, но лишь майора. Как подсказывает опыт, мужчины все одинаковые. Что немец, что француз, какая разница? Впрочем, германцы зачастую куда старательнее и аккуратнее наших соотечественников.

- Какое счастье, что Эскриб гитан, - нашел в себе силы проговорить Юбер. Серж вздрогнул, сцепил зубы, да так, что заходили желваки. Но смотрел он по-прежнему не на друга – или теперь уже бывшего друга. Смотрел он на Катти.

- Да, это счастье, - тихо повторила она. - Мне пора спать. Доброй ночи. Постарайтесь не поубивать друг друга, пожалуйста. Мне категорически не идет черное.

И с этими словами мадемуазель Ренар направилась к лестнице. Едва она скрылась, Серж повернулся к Юберу и не своим голосом проговорил:

- Разумеется, я не могу заставить тебя уехать из Ренна, но в нашем доме ты более не желанный гость, Лионец.

Анри сунул кулаки в карманы так и не снятого пальто, которое он скинет и пристроит на крюк лишь в гостинице. В горле стоял ком, и его нельзя было ни проглотить, ни выхаркать. Оттого, наверное, и голос звучал иначе:

- Я уеду. И пришлю свои извинения в письменной форме, чтобы ты мог их ей показать. Что я еще должен сделать?

- Никогда больше не показываться мне на глаза, Лионец.

В обед 20 декабря 1946 года майор в отставке Анри Юбер находился на вокзале в Париже, чтобы пересесть на поезд, следующий до родного Лиона, где его, должно быть, заждались, а возможно, и не ждали вовсе. Он был в штатской одежде, которую так и не научился носить. На его лице живописно синели кровоподтеки: один у глаза, второй – на щеке возле рта. Ему в ноябре исполнилось тридцать. Он успел сдохнуть несколько раз.

Всего его скарба – один чемодан, который он вынес из войны. В его доме жили чужие люди, а булочная, доставшаяся ему от отца, теперь превратилась в захламленный склад чужих вещей. Но он не очень-то горевал по этому поводу.

Он курил, стоя на платформе в ожидании поезда, и периодически поглядывал на часы, стрелка которых двигалась исключительно медленно.

Между тем, здесь же, по перрону, метался мальчишка и верещал на весь вокзал:

- Вьетминь атаковал силы Франции в Ханое! Убиты наши соотечественники! Французский союз требует немедленного разоружения Хайфона!