Элизабет Уэтмор - Валентайн

Ужас. Эвелина берёт шерифа под руку и ведёт к столу. Никому почти такого бы не пожелала.

У вас тут с ним никакого скандала не было? – Шериф оглядывает нас. Мы качаем головами. И вспоминаем рыжую глину на бамперах машины Карлы, свежую вмятину на левой двери и её упругую походку. И рады, что сегодня у неё отгул.

Вечно здесь безобразия. Эвелина даёт ему меню. Наверное, не первый раз на него наехали и, может, не последний. Трудно видеть в таком дитя Божие, – она смеется, – да и в любой из нас, если на то пошло.

А сам он ничего не помнит, говорит шериф. Вот как его угораздило.

Может, оно и к лучшему, говорит Эвелина. Нет худа без добра.

Шериф уходит, и она затворяется в своем кабинете. После закрытия она садится с нами, пьет один «манхэттен» за другим и под конец решает ночевать на койке у себя в кабинете. Девочки, говорит она нам, старовата я стала для всей этой дребедени. Когда мы одеваемся и уходим к своим машинам, она стоит в дверях и смотрит нам вслед.

Что делает девушка в Одессе, проснувшись с утра?

Находит свои туфли и идет домой.

Вечерами наблюдаем, как Карла раскладывает деньги на стопки: одна на обучение, одна для малышки Дианы, одна для матери. Когда приходит по почте диплом альтернативной школы, мы празднуем после закрытия – разрешаем и ей бокал вина. Карла говорит, что в ноябре ей исполняется восемнадцать и они с Дианой уедут в Сан-Антонио. Может быть, возьмёт несколько курсов в одном из тамошних колледжей.

А там их не один? спрашиваем мы. Как это?

Не считая люстры над столом и полоски света под дверью Эвелининого кабинета, в ресторане темно. Мы закончили уборку, подсчитали финансы и теперь сидим в большом отсеке. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? спрашиваем Карлу. Медсестрой? Учительницей? Библиотекарем? Философом? Ха-ха! Она говорит, что хочет заниматься чем-то красивым и честным, что откроет людям правду. Ага, фантазерка, думаем мы.

Я смогу, говорит она, у меня есть способности.

А почему бы нет, думаем мы. Ведь умненькая девочка.

Вот немного денег, говорим мы в последний её день на работе. Триста долларов и мешок с вещами, из которых наши дети давно выросли. Обнимаемся, целуем – и вот еще маленький пистолет, носи в сумке. Всегда с собой носи. Он, может, никогда не понадобится – скорее всего, так, но если понадобится, стреляй, чтобы насмерть.

Счастливо, Карла, дорогая. Ясно как божий день, что ты воровка и без двух минут убийца, но мы всей душой за тебя. Будем скучать по тебе. В машине посмотри в зеркальце. Смотри, как мы становимся все меньше и меньше и совсем исчезаем.

Почему девочки в Одессе не играют в прятки?

Потому что никто не станет их искать.

Такое место. Плоская земля, плоское небо. Сколько нужно лет, чтобы буровая вышка проржавела в таком безводном месте? Как описать дорогу домой? Бурая лента с асфальтовой каймой, сшитая нитью ярости? Ветер шевелит её волосы, за нефтяным участком восходит луна на ущербе, Карла стоит на заднем дворе материнского дома, слушает, не подаст ли голос ребенок. Вчера ей исполнилось восемнадцать лет. Сегодня вечером их сумки сложены в багажник машины, которую Карла любит уже, как любила бы старушку бабушку. Когда они вернутся в Одессу, Диана будет почти на голову выше матери. Они пройдут по городу из конца в конец, и никто не будет знать, кто они такие.

Иногда она просыпается с ножом в руке, палец уже на кнопке, – и Виктор, когда будит её, предпочитает стоять в другом конце комнаты. M’ija [31] Дочка ( исп .). , говорит он, чтобы не называть именем, которое она ненавидит. Просыпайся. Иногда он называет её именами любимых птиц – воробьем, простой серой птичкой, строящей гнезда где угодно, даже под качалками, у железной дороги, кукушкой, которая вообще не строит гнезд, а подкладывает яйца в гнезда других птиц. А сама кукует, кукует весной и летом. И ты бы так пела, говорит племяннице Виктор, – если бы нашла кого-нибудь, чтобы за тебя работал. Сегодня днем Глори дремлет под легким одеяльцем матери, дышит легко и мерно, и он зовет её «чибис», птичкой, которая любит петь свое имя: «чьи вы, чьи вы».

Пора в дорогу – голос его тише обычного. Пора убираться к чертям из Доджа [32].

Они запланировали отъезд еще в середине августа, когда Виктор вернулся из суда и постучал в её дверь. Шляпу он держал двумя руками, воротник его лучшей белой рубашки был мокрым от пота. Перед судом он подстриг свои пышные усы и побрил голову. Он так долго отмывал руки, что кожица на ногтях стала отставать и кровоточить. Под глазами у него были темные круги, и когда он вошел в комнату Глори и положил шляпу на туалетный столик, руки у него дрожали.

Он заплатил? хотела знать она. Он заплатил за то, что сделал?

Виктор услышал, как человек в соседней комнате спустил воду в туалете и включил душ. Да, солгал он. Дейл Стрикленд будет платить за это каждый день, всю оставшуюся жизнь.

Сейчас начало сентября, Виктор вернулся после встречи с районным прокурором, и Глори снова спрашивает его, поплатится ли Дейл Стрикленд за то, что сделал. Виктор похлопывает по брючному карману, где лежат перевязанные резинкой пять тысяч долларов, в большинстве купюрами с Бенджамином Франклином [33] Стодолларовыми. . Это её деньги, о чем она еще не знает. Когда приедут в Пуэрто-Анхель, он отдаст их Альме. Вот, скажет он сестре, это на квартиру получше, на кое-какую мебель и на школу для Глори. Он отводит взгляд от свернувшейся калачиком фигурки под одеялом и смотрит на полоску солнечного света, пробившегося сквозь щель в занавесках шириной в палец. Он оставит племянницу в заблуждении, будто Стрикленд сидит в тюрьме в Форт-Уэрте и просидит до тех лет, когда из него посыплется песок. За ворота его вывезут в каталке, говорит Виктор, с новыми пластмассовыми зубами и мешком запасных подгузников.

Надеюсь, он там и умрет, говорит она и поглубже зарывается в постель. В этом году жара отпустила рано, но Глори еще включает кондиционер во второй половине дня, после бассейна – всего минут на десять-пятнадцать, только чтобы прогнать спёртый воздух. Недавние грозы прибили пыль, дождей выпало рекордное количество. На улице, где раньше жила Глори с матерью, затопило лощину Маскингем-Дро. Дети плавали на автомобильных камерах из конца в конец города, а когда вода спала и открылись бизоньи лужи, полные ила и мокасиновых змей, повытаскивали свои камеры на сушу. За городом вода ушла в овраги и лощины. Сегодня, когда поедем по пустыне, говорит Виктор, смотри внимательнее – увидишь цветы, каких никогда не видела: лютики, паслён, белоснежные цветки кактуса.

Когда она была маленькой, лет четырех или пяти, ночью над Одессой пронеслась снежная буря. На рассвете Альма разбудила дочь, и они вышли посмотреть на кристаллики льда, покрывшие землю, тротуары и окна автомобилей. Обе впервые видели снег и стояли перед домом, разинув рты. Когда над крышами поднялось солнце, лед заблестел, заискрился. Пусть останется, просила Глори маму, но к полудню снег превратился в рыжую грязь и мокрую траву, и Глори упрекала Альму – словно мать могла запретить солнцу подняться и греть, если бы постаралась.