Олег Велесов - Лебедь Белая

Милонег расплылся в улыбке, ну не иначе родича встретил.

– Вот уж не чаял увидеть тебя тут, Перемышль Военежич! – и мало обниматься к старику не полез. – Уж и не помню, когда ты последний раз из усадьбы выбирался.

Глядя на этих двоих, я руку ослабил, но совсем отпускать полоняника не спешил. Мало ли чего бывает. Может эти двое и родичи меж собой, да кто знает с каким почётом чужаки седоголового провожают. Вдруг его самого в полон взяли, или того хуже – предался он им, а нам зубы заговаривает. В таких делах большая осторожность нужна, вот я и сторожусь.

Хотя и здесь моя осторожность неверной оказалась.

– Князь повелит, так из могилы выберешься, – ответил Перемышль Военежич. – Вот, болярин от чёрных булгар поохотиться удумал, а меня, стало быть, сопровождать его послали. Смотреть, чтоб не обидел никто, – и покачал головой. – Теперь объясняй князю, почему он в Псёлице искупался.

– Что ж вы сторожу вперёд не выслали? – прищурился Милонег.

– Так я приглядывать за ним взялся, а не беречь. О бережении его собственные гриди должны думать… Ну да теперь-то что об этом. Всё одно от князя укор выйдет.

– Может и обойдётся.

– Посмотрим.

Из всего сказанного я решил, что Перемышль Военежич из старшей дружины князя Благояра, муж нарочитый, советник ближний. По годам он мне в щуры годился, но силу воинскую и ум острый не утратил, потому и сидел подле князя до сих пор.

– Чего мы посередь реки стоим, давай-ка из воды выходить, – сказал княжий ближник. И снова мне. – Да отпусти ты его, горе луковое. И саблю верни. Не гоже ханскому посланнику безоружным пред княжьи очи вставать.

Что ж, посланца я отпустил, не было боле надобности за ним прятаться, а вот саблю отдавать не стал. Я эту саблю с бою по всей воинской правде взял, стало быть, моя она отныне. Если хочет этот булгарин саблю свою вернуть, так пусть выкуп даёт, или пусть силой отымет. А по-иному я её не отдам. Я так и сказал Военежичу:

– Не отдам.

Тот настаивать не стал, а только махнул рукой в сторону берега, дескать, давайте выходить, хватит на сегодня купаний.

Но далеко от реки мы не ушли. Остановились тут же, под яром. Удобно: от воды талинником прикрыты, со спины горой, а спереди вся степь перед глазами – лучшего места для стана не сыщешь. Развели костры, на кустах одежду развесили. Милонеговы вои сеть в реку бросили, будет к вечеру рыбья похлёбка.

Булгары встали особливо – не вот чтобы далеко, но и не вместе с нами. Поставили шатёр, коней расседлали. Их болярин о чём-то с Перемышлем Военежичем переговаривался, на меня глазищами зыркал, кулаком потрясал. Видно, требовал, чтоб я саблю вернул. Как же! Княжий ближник хоть и тих голосом, но таки втолковал булгарину, что саблю я у него не обманом взял, а в бою честном отнял. Думаю, посланник и без его объяснений понимал это и спорил больше от гордости. Но гордость гордостью, а супротив правды устоять нельзя.

Я ушёл к реке, чтоб не вводить посланника в ещё большую гордость и развернул саблю к свету. Да, тут было за что гневаться. Сразу-то разглядеть её времени не было, а сейчас… При взгляде Дажьбога заиграла сабелька золотом, поползло по широкому клинку витое узорье. От рукояти до самого кончика проступили диковинные ветви, тесно свитые меж собой и украшенные невиданными ягодами – явный знак искусного мастера. Сабля эта, пожалуй, не хуже моего меча будет, и хозяин бывший за неё не одну гривну кузнецу выложил. Вот только не привыкла рука моя к такому оружью. Здесь особое уменье надобно и конь, а пешему вою рубить саблей несподручно.

Ко мне подошёл Сухач. За всей этой сумятицей с булгарами я об нём совсем забыл.

– Тут такое дело, воевода…

– Чего тебе?

– Да это… третьего дня ещё спросить хотел да что-то не складывалось…

Он вёл себя суще малолеток, будто яйца с под кур воровал, а теперь, пойманный, слюни пускает. Или в самом деле своровал что?

– Не мямли.

Он встрепенулся.

– Я всё гляжу, воевода, как ты на меч Милонегов смотришь…

Подметил-таки, поскрёбыш. Ну да от лихого глаза мало что укроется, винить Сухача в том нельзя. Но и наваживать тоже.

– Ты бы помене за иными следил да поболе себе под ноги поглядывал. А то спотыкнуться можешь, – ответил я. Потом добавил. – Кабы шею не свернул.

Он не испугался, я бы даже сказал – не услышал моих слов, а только склонил голову ниже и прошептал:

– И ещё, воевода.

– Ну?

– Мухомор велел остеречь тебя, когда к Голуни подходить станем. Дескать, берёгся бы ты ромея своего, ибо сам он тоже в Голунь идёт.

9

К Голуни мы пришли до полудня. Господине Дажьбог только-только припекать начал, согревая воздух горячим своим дыханием, и в это самое время лодья наша бортом с причалом голуньским и соприкоснулась. Не дожидаясь, пока холопы скинут сходни, я перемахнула через борт, громко топнув при этом по гулкому настилу пристани новыми лапоточками. Деда Боян справил-таки мне обувку. На последней стоянке он выменял в прибрежной деревушке пучок лыка и собственноручно сплёл для меня лапти. Красивые получились, мне понравились, теперь топать можно пока не сотрутся.

Я огляделась. Пристань заходила в реку саженей на двадцать, до самой речной глубины, дабы тяжелогружёная лодья могла пристать, не боясь увязнуть в песчаной отмели. Десятки людей сновали по берегу с тюками, корзинами, складывали всё под навесы, заносили в круглые войлочные домины, в приземистые мазанки, или, наоборот, выносили наружу и шли, горбатясь под ношей, в горку к другим таким же мазанкам и доминам. Если бы я ранее не видела славного Киева, его многолюдства и суеты, то сейчас бы, наверное, растерялась. Но ныне вся эта сутолока и скученность меня не удивляли – привыкла, и говорю я о них здесь только для того, чтобы показать, что Голунь Киеву ни в людском числе, ни в городовом множестве не уступит.

Пока я разглядывала город, к лодье подошёл толстопузый дядечка в простой холщёвой рубахе, но с большим кошелём на поясе, и окликнул Своерада. Тот соскочил на пристань и поздоровался с толстопузым, и даже улыбнулся, из чего я решила, что эти двое между собой приятели. Холопы тем временем принялись споро стаскивать с лодьи привезённый товар и складывать его на причал. В последнюю очередь вывели из трюма полоняников – двух растрепанных женщин и мальчонку лет двенадцати. Я и не знала, что на лодье полоняники были, во время стоянок на берег их не сводили. Женщины были пожившие, годами к полувеку. Как они к Своераду попали – не ведаю, может выменял он их, может силой взял, может сами продались. Проку от них вряд ли будет много, куда такие старые сгодятся? Разве что пряжу плести да щи варить. А вот мальчонка…

Мальчонку я где-то встречала. Лица его я не помнила: широкоглазый, веснушчатый, лопоухий. Волосы грязные, всклокоченные – не так давно и у меня такие были. Длинные руки болтались вдоль тела будто ветви ракиты… Нет, не помню. Но… Ступив на пристань, он долго щурился, тёр глаза ладошками, потом попросил жалостливо: