Олег Велесов - Лебедь Белая

– Водицы…

Кто-то из холопов ткнул его кулаком меж лопаток, скинул в реку.

– Хлебай!

И все заржали, словно не люди, а табун конский. Только деда Боян шагнул к краю пристани, ухватил мальчонку за шиворот и вздёрнул обратно на мостки. Тот всхлипнул, затрясся, губы скривил – вот-вот заплачет, но сдержался. Женщины-полонянки притянули его к себе. Одна погладила по мокрым волосам, шепнула что-то ободряющее на ухо, другая стянула с мальчонки рубаху, принялась отжимать.

Деда Боян обернулся к холопам, сдвинул брови, дескать, чего творите неразумные, но те похватали тюки с товаром и понесли их к берегу, будто и не случилось ничего.

– А девка не твоя, часом, будет? – услышала я, и мальчонка разом из головы вылетел. – За такую и десяти гривен не жаль.

Говорил толстопузый; голос едкий, вкрадчивый, грязный. Видели после дождя поганые лужицы у скотьих дворов? Вот и голос такой – от одного звука перекашивает. Но мне стало интересно, что Своерад ответит. Купец покосился на меня, поискал взглядом деду Бояна, Добрыню и потупился.

– Не моя, – и добавил чуть слышно. – И ты бы поостерёгся.

Толстопузый ухмыльнулся. Совету Своерада он внял вряд ли, ибо смотрел на меня открыто, с жадностью, точно так смотрел на меня ромей, когда с подарками приезжал. Я лишь плечиками пожала, этот толстопузый может сколь угодно глаза о меня мозолить, а только дверь и про его честь найти можно.

Подошёл деда Боян взял меня под локоток, Добрыня, малость присмиревший за время плаванья, притулился рядышком, ждал, чего дальше будет. Деда Боян так и не сказал, на кой ляд мы в Голунь приехали. Знакомых и родичей у меня здесь отродясь не водилось, а до дому отсюда ещё дальше, чем от Киева. Ну и какие у нас тут дела?

По-прежнему не вдаваясь в объяснения, деда Боян повёл нас к берегу. Признаться, я бы для начала пообедала. Густая рыбья похлёбка и кусок жареный курицы сейчас бы очень пригодились. Думаю, Добрыня тоже не откажется, но воеводой в нашей дружине были не мы, поэтому нам с Добрыней пришлось облизнуться и идти туда, куда господине Волох и деда Боян укажут.

Ушли мы недалеко. Деда Боян будто чуял наше пожелание и остановился подле ближайшей харчевни. Под кособоким навесом стоял длинный стол, тут же длинные лавки, а в дальнем углу – печь. У шестка хлопотала кухарка – дородная тётка в цветастом платке, схваченном на затылке большим узлом, а две девки, лицом суще тётка только моложе, подносили харчевникам деревянные мисы с едой. Мест свободных за столом я не разглядела, стало быть, харчевня у местного люда пользовалась уважением. Ну и где нам сесть?

Деда Боян вздумал было идти дальше, искать другую харчевню, но одна из девок подбежала к нам и приветливо улыбнулась.

– Куда же вы, люди добрые? Не спешите. Я вам скамью вынесу, а мису и на коленях подержать не грех. Еда у нас хорошая и совсем не задорого. Вы не против?

Деда Боян был не против, я тоже, а Добрыня и вовсе со стола никогда не ел, не приучен, так что мы улыбнулись ей в ответ и согласно кивнули: неси. Она метнулась к печи, и не успели мы вздохнуть глубоко, как уже ставила широкую скамью, в самый раз, чтобы сесть и тесноты не почувствовать.

– Чего откушать желаете?

– Ты нам окрошки принеси, дитятко, – пожелал деда Боян, – да пёсику нашему косточек.

Я сложила руки на животе. Народ ел молча, без пересудов, только ложки о мисы стучали. Торопились подкрепиться да полежать малость на травке в полуденный час. У нас тоже так поступают: наобедаются, а потом ложатся куда-нибудь в тенёчек отдохнуть, и опять за работу. После такого отдыха силы заново возвращаются и усталости как не бывало. Можно снова жито сеять или воду таскать.

Вернулась девка, подала нам две больших мисы и хлеб, а перед Добрыней вывалила целую гору костей. Я нагнулась над мисой, обхватила её рукой и начала быстро сновать ложкой туда-сюда. Добрыня тоже торопился, а вот деда Боян не спешил. Он отломил кусок от своего хлеба, помолился Волоху и положил хлеб на землю. Тут же подскочили суетливые воробьи и зачирикали друг на друга сердито, растаскивая тёплый ещё мякиш по сторонам, значит, принял Волох подаяние. Мне стало стыдно за свою торопливость. Я выпрямилась, бросила воробьям малую корочку и покосилась на деду Бояна: заметил ли он моё уважение богам? Заметил.

Мисы опустели быстро. Я с сожалением облизнула ложку и вздохнула: мало. У нас на обеденном столе кроме щей или окрошки всегда капустка квашеная стоит, грибочки, рыбка вяленая. Если чувствуешь, что недоел, так не сложно добавить. Я глянула на деду Бояна – может он ещё чего-нибудь попросит – но старый волхв меру в еде блюл строго. Жаль, я бы сейчас ещё бруснички в меду вываренной… или орешков лесных…

Пока я мечтала, к нам подошёл торговец. На вид обычный разносчик наподобие киевской тётки с пирогами. Одет в распашную рубаху, подпоясан тесёмкой, на ногах поношенные сапоги. За плечами короб, в глазах хитринка.

– Дедушка, купи внучке украшение.

Я хмыкнула: нашёл дедушку. Не иначе чужестранец, ибо не признать в деде Бояне волхва мог либо слепой, либо чужак с нашими порядками незнакомый. За такое непочтение не грех и по шее получить или проклятье какое схлопотать. Но когда он показал свой товар, я сразу обо всём забыла.

– Ой, бусики! – всплеснула я руками и зарделась, словно со стыда.

В каждой руке торговец держал по ожерелью: одно из светлых перламутровых камушков, будто наполненных светом тусклого заоблачного солнца, другое тоже из камушков, но прозрачных. Второе мне понравилось больше, раз глянув на него, я на первое смотреть позабыла. Что это за камушки и как называются, я не ведала, но торговец, обрадованный моей радостью, подсказал:

– Горный хрусталь. Добывают его на Каменном поясе с большою опасностью, везут в славный город Семендер и уже оттуда с позволения великого хазарского властителя развозят по всему миру.

Я протянула руку дотронуться до камешков, и на ум сразу пришло имя ожерелью – Красота. И как только имя пришло, рука сама собой одёрнулась. Страшно стало, наверное, дорогущее. Куда мне девке глупой без гроша за душой… Я нащупала под понёвой подарок дядьки Малюты. Если только… Достать?

Деда Боян убрал мису с колен, отёр бороду от хлебных крошек и спросил пытливо:

– Сколько просишь, купец, за такое ожерелье? – и указал на Красоту. Сердечко моё застучало надеждой.

Торговец, предчувствуя выгоду, закатил глаза и зацокал языком.

– Много дней провёл я в пути. Прятался от разбойников, от зверей хищных, от дождей и сухих ветров. Верил я, что неспроста тру ноги о пустынные земли. Знал, что встречу сию милую деву и седовласого старца, чьи души непременно восхитятся сиим великолепным творением и сей игрой безукоризненных каменьев, коя ныне видна в свете огненного солнца. А посему цена такому ожерелью безмерна – пятнадцать ромейских солидов!