Олег Велесов - Лебедь Белая

Сухач при виде города оживился. Всем его пешим мытарствам конец пришёл, обрадовался, неразумный, решил, отдохнёт. Рано. Сейчас самые труды начнутся, сейчас Милославу искать надо, так что побегать придётся достаточно, и даже больше, чем до этого. Куда она пошла, где прячется? Да и как встретит, коли найдём? В последний раз, помниться, она меня таким взглядом одарила – под градом стрел устоять проще.

Ну да стерпим. Мне ейная бабка заветную вещицу дала, по которой Милослава хоть и не с радостью, но с покорностью за мною последует. Посмотрим, так ли это.

Подъехал Милонег, и не глядя на меня, сказал:

– Гости знатные рекою прибыли. Из Киева. Встретить надобно. А ты слов моих не забывай, надумаешь в дружину – приходи.

И ударил коня пятками. Я чуть прикрыл глаза от поднявшейся пыли и подумал: знаю, кого встречать едешь – ромея, не иначе. Если верить словам Сухача, что Фурий тоже в Голунь следует, а коли ещё меч мой на поясе витязя припомнить – всё в единый клубок сматывается. И встреча наша с ромеем рано или поздно тоже смотается; придёт час, всё с него до малой ниточки стребую.

Я поправил суму на плече и махнул Сухачу: идём.

В Голуни я не был давно, но куда идти знал. Ещё в прошлую жизнь свёл меня случай с человеком по имени Капуста. Чудное имя для мужа, который в огородниках никогда не был. Держал он гостиный двор на Заходном конце, и с того жил в достатке. Как к сему дню его жизнь сложилась, только боги ведают, но, думаю, остался он на прежнем месте. Слишком уж кряжист был этот Капуста, куда корнями прирос, оттуда не сдвинешь.

Я не обманулся. Гостиный двор всё так же стоял в серёдке Заходного конца, и даже изрядно вырос. Некогда за невысоким тыном стояла изба на подклети и амбар, а теперь ну прям хоромы княжьи. Разрослась изба вдвое против прежнего, унеслась в небо высоким теремом под четырёхскатной крышей. И не тыном уже двор огорожен, но прочным дощатым забором с широкими воротами и калитками по бокам. Прихватил Капуста землицы у соседей, поставил и конюшню добрую, и овин, и даже баньку срубил, чтоб было где гостям пыль дорожную смыть. А в довершении всего повесил над воротами вывеску «Капустин двор» чтоб, значит, издалека видел приезжий люд, куда идти.

Мы вошли в ворота, остановились. Слева дюжий холоп чистил коня; окунал в чан с водой пучок лыка и стирал с лошадиных боков засохшую грязь. Справа трое мужей в чистых рубахах, в свободных портах сидели в ряд под навесом, судили о делах, черпали из ендовы холодный квас. Сразу видно, гости торговые, богатые, а стало быть, и цены у Капусты не бедные. Я хлопнул по гашнику в надежде отыскать там хоть медный грошик, не отыскал. Да и откуда у меня после всех бед гроши? Ну да коли Волох позволит, сыщется нам место под Капустиной крышей.

Едва мы подошли к крыльцу, как из подклети выпорхнула старушка, похожая на засохший стручок гороха, и начала трясти пальцем.

– Я вас, ледащих! Куды прётесь? Нечто не видно, что двор богатый и вам, оборванцам, на нём делать нечего? – и накинулась на холопа чистившего коня. – А ты куды смотришь, голова нерадивая? В погреб тебя запереть, чтоб вдругорядь глазами по сторонам водил!

Холоп начал было оправдываться и одновременно примеряться к нам взглядом, раздумывая, каким образом гнать со двора непрошеных гостей, да не успел. Я спустил с плеча суму, поклонился старушке в пояс, улыбнулся:

– Али не признала, Радиловна?

Старушка, всё ещё потрясая пальцем, прищурилась, повернулась ко мне от солнца, чтобы разглядеть лучше, и всплеснула руками.

– Да неужто…

– Ныне меня Гореславом люди зовут, – остановил я её. – И вы тако же зовите.

Радиловна закивала понимающе, схватила меня под руку и потянула к крыльцу.

– Святая Макошь, вот ведь не чаяла. Радость-то какая! Пойдём, батюшка мой. Что ж ты на пороге.

– Гореслав, стало быть? – услышал я сочный бас.

По ступенькам спускался муж с плечами не про каждый дверной проём. Да, изменился Капуста, раздался вширь, окреп, как вилок по осени, но характером не поменялся ничуть. Он обхватил меня ручищами, сжал и принялся нахлопывать по спине широченной ладонью.

– Вот ведь, вот ведь, – приговаривал он после каждого хлопка. – Вернулся сын блудный!

Такие объятья больше походили на пытку, и я взмолился:

– Хватит, друже мой! Эдак всю душу с меня вытрясешь, а нам с тобой поговорить есть о чём.

– Верно, – согласился Капуста, отпуская меня. – Ну давай, давай в горницу… Как же я рад тебе!

Ну хоть где-то мне рады, а то последнее время ничего кроме косых взглядов да обмана на моём пути не встречалось.

За свою жизнь мне довелось побывать во многих гостиных дворах, и двор моего друга Капусты от них ничем не отличался, разве что занавески на окнах иной раскраски были. А так на вид обычная харчевня: столы посередь горницы, печь у стены, стряпуха с ухватом. Я было подумал, что мы здесь где-нибудь сядем, перекусим, побеседуем, но Капуста потянул меня дальше, в упечь. Там, за плотным покрывалом прятался вход в малую клеть. Капуста зажёг лучину, поставил её на стол и указал на лавку: садитесь. Мы с Сухачом сели.

– Больших гостей здесь потчую, – подмигнув, поведал Капуста и окликнул кухонного холопа. – Квасу нам принеси и того поросёночка, что новый гость заказал. – А стряпухе скажи: пусть другого запечёт. Ничего страшного, подождёт гость.

Я спросил:

– Как отец мой поживает?

– Хорошо поживает, да продлит Макошь его нить до самого окоёма. И мы, слава Дажьбогу, не жалуемся. А братец твой младший гоголем ходит.

– Он сызмальства такой, – отмахнулся я. – А матушка?

Капуста вздохнул, приложил пальцы ко лбу.

– Ты уж не обессудь Гореслав, но матушка твоя померла. Да будет земля ей пухом. Уж два года тому как.

В груди будто головнёй обожгло. Губы дрогнули, брови сошлись. Матушка моя… Давно меня не было, даже подумать страшно сколь лет минуло с моего ухода, но дня не случалось, чтоб я в мыслях с ней не здоровался. А следовало молитву заупокойную читать.

Вошёл холоп, поставил на стол блюдо с поросёнком, пшеничный каравай, ендову с квасом. Сухач надломил хлеб, потянулся к поросёнку, а у меня в горле пересохло. Я взял ковш, поддел из ендовы. Квас пахнул яблоком – свежим, с кислинкой. В родительском доме такой до самых зимних холодов подавали. Капуста знал, чем угощать.

В клеть снова заглянул холоп.

– Чего тебе? – нахмурился Капуста.

– Новый гость сердится, поросёнка требует, а стряпуха его только в печь сунула. Как быть-то?

Капуста встал, расправил рубаху под кушаком.

– Ладно, вы тут покуда сидите, – и вышел.

Сухач ухватился за поросёнка двумя руками, жевал, похрустывал хрящиками, косился на меня будто пёс голодный от миски, пальцы облизывал. А я к еде так и не притронулся. Я и квасу выпил всего ковш. Невмоготу стало, грустно. Вспомнились годы детские, когда мать от избытка родительской любви обнимала меня и гладила русые вихры на макушке. Отец же окромя хворостины ничем ко мне не притрагивался. Вправду сказать, было ему за что розги о спину мою ломать, но и хвалить тоже было за что. В воинской да в иных науках я преуспел как никто иной, однако слов добрых я от отца не слышал. Братцу моему младшему слов таких сказано было много, а мне ни единого. Ну да Сварог по чести всё рассудит, коли судьба нас на пару перед ним поставит, а покудова буду жить дальше.