Екатерина Франк - Под флагом цвета крови и свободы

– Мистер Морган, мисс Эрнеста всегда заботилась о нас, и мы все любим ее, – неуступчиво, по–бычьи нагибая голову, заявил он. Рулевой угрюмо посмотрел на него, затем огляделся по сторонам, повсюду встречая серьезные и решительные лица – и, похоже, наконец-то что-то поняв, сдался, уронив на стол тяжелые руки. Затем он снова поднял взгляд – уже на одну Эрнесту – открыл было рот, словно желая что-то сказать, но, подумав, махнул рукой, обреченно и с уже бессильной злостью внезапно подхватил со столешницы полную до краев кружку и одним махом выплеснул ее содержимое себе на голову.

Среди матросов кто-то охнул от неожиданности, послышался сдавленный смешок, скорее удивленный, нежели издевательский, но Морган все равно повернул голову в том направлении, откуда он раздался – Эдвард, воспользовавшись секундной заминкой, все–таки поймал Эрнесту за локоть, заставил встать и быстро, не дав опомниться, отвел в сторону, прикрывая собой и обнаженным лезвием собственной сабли. Рулевой оглянулся слишком поздно, уже поняв, что единственная возможная и безоружная жертва его ярости больше не находится в пределах его досягаемости. Но, казалось, у него самого уже пропало желание с кем-то спорить: смерив Эдварда, а следом за ним и остальных окружающих взглядом, в котором злоба словно была припорошена смертельной усталостью и тупым оцепенением души, он еще раз махнул рукой, проворчал себе под нос какое-то длинное грязное ругательство, тряхнул насквозь мокрой головой, издававшей терпкий запах рома, и медленно, неторопливо удалился прочь из столовой.

Никто не останавливал его – даже Макферсон, единственный из присутствующих, на чьем лице отражалось хоть какое-то сочувствие к нему. Капитан Рэдфорд казался несколько сбитым с толку, однако в свете событий всего вечера можно было сказать, что он испытывал скорее облегчение, нежели недовольство от случившегося; те из матросов, кто раньше успел заметить это, начинали уже пока что тихо радоваться и в голос обсуждать подробности произошедшего у них на глазах минуту назад; со стороны капитанской скамьи послышался негромкий, но искренний смех Генри, сразу поддержанный ободрившимся Карлито. Дойли украдкой взглянул на Эрнесту: по ее непроницаемому лицу, как обычно, трудно было сказать что-то определенное о ее чувствах, однако Эдвард, успевший достаточно хорошо изучить характер этой девушки, отчетливо видел в нем полное отсутствие ожидаемой радости, а вместо нее – напряженную и уже достигшую некоторых результатов работу ума. Глядя вслед Моргану, она в задумчивости покусывала нижнюю губу и хмурила брови, как делала всегда, когда приходилось без инструментов и бумаги, на глаз проводить вычисления и сразу же давать точный количественный ответ. В координатах, маршрутах и предсказании погоды Морено не ошибалась никогда – и что-то подсказывало Эдварду, что человеческая натура понятна ей немногим меньше замысловатых математических формул.

Заметив, что Дойли пристально смотрит на нее, девушка вздрогнула и наконец отвела глаза от темного дверного проема. Медленно, глубоко она вдохнула несколько раз, совершая руками какие-то странные движения перед грудью и животом – лицо ее при этом, тем не менее, стало совершенно спокойным, с намеком даже на некую беззаботность, и Эдварду сделалось слегка не по себе от этой быстрой смены обличья, мастерски надетой маски – затем обернулась к выжидательно уставившимся на нее матросам и чуть заметно, почти искренне улыбнулась:

– Ну что же, славный рулевой Морган предпочел отправиться на боковую, не так ли? Это означает, что… – выдержав театральную паузу, она залихватски выцепила у кого-то из руки уже поднесенный ко рту стакан с ромом и одним махом осушила его, – …что же это означает, ребята? Что можно бросать чинно сидеть здесь, как на каком-нибудь светском чаепитии, и веселиться по–настоящему!

Эдвард застыл, как вкопанный, окончательно перестав понимать происходящее: Морено, с разметавшимися полураспущенными волосами, облитая ярким пламенем фонарей и густыми непроглядными тенями, мерным, неспешно–изящной поступью, невозможной, казалось, для ее хоть и по–женски небольших, но все–таки обутых в тяжелые кожаные сапоги ног, скользила прямо по столу – остальные едва успевали убирать мешавшие ей стаканы и тарелки – не роняя, не задевая ничего; даже старый кряжистый стол словно был горд и доволен такой тяжестью, ни разу не заскрипев, словно в девушке было весу не более, чем в стоявшей до этого на нем посуде. Эрнеста прошлась вперед–назад, красуясь, раскинула в стороны руки, завела их за голову, быстро развязав и сняв со своих блестящих черных волос праздничный малиново–красный платок, небрежно накинула его на плечи, как испанскую мантилью, и затем, подумав пару секунд, негромко хлопнула несколько раз в ладоши, выстукивая какой-то затейливый мотив. Глядела она при этом прямо на Макферсона, и тот, будучи единственным пока что обладателем музыкального инструмента, губной гармошки, которую всегда носил в кармане штанов, оживился.

– Эй, Джимми, – обратился он к доктору Халуэллу, – у тебя, помнится, где-то завалялась та писклявая скрипка?

– Раз не нравится, то на что она тебе? – мстительно отрезал судовой врач. Макферсон примирительно похлопал его по плечу:

– Ну, хватит уже, не дуйся: хоть и пискляво, зато душевно на твоей скрипке выходит. Подсоби мне, а? На одной моей старушке далеко не уедешь.

Халуэлл смилостивился: музыку он любил, как и большинство пиратов, даже не отличавшихся элементарной грамотностью. Помимо Макферсона, нашлось еще две гармоники, губная и ручная, и старый деревянный органистр 18 18 Старинный струнный инструмент, сочетающий свойства фрикционного (смычкового) и клавишного, древнейший западноевропейский родственник колёсной лиры. , звучавший в какой угодно тональности, кроме необходимой – тем не менее, его обладатель, кок Хоу, исхитрялся извлекать из него довольно чистые звуки. Те, кого судьба обделила талантом игры, но не желанием поучаствовать во всеобщем веселье, обходились природными инструментами: хоровым пением на известные им мотивы, свистом, хлопаньем в ладоши и крепким, от души, притоптыванием коваными сапогами об пол. Танцевать как следует после выпитого, увы, под силу было не многим – но Эдвард с удивлением видел то там, то тут, как раззадоренные товарищами смельчаки один за другим выскакивали поближе к столу, на котором прохаживалась заводила–Морено, и пускались в пляс – кто в одиночку, кто по несколько человек, но чаще – парами, чьи танцы окачивались спустя всего пятнадцать–двадцать секунд позорным падением вместе с партнером в обнимку прямо на пол. Кто-то после этого чуть ли не на четвереньках уползал на прежнее место под дружный хохот окружающих, кто-то вставал и пытался продолжить начатое – однако всех пираты в равной степени приветствовали одобрительными выкриками и восторженным свистом.