Екатерина Франк - Под флагом цвета крови и свободы

– Антонио… Ан-то–нио, Ан-то–нио!.. – по слогам, словно боясь упустить хоть один звук драгоценного для нее имени, повторяла она. – Эрнеста, Эрнеста, доченька!.. Девочка моя умненькая…

– Сегодня все закончится, – шепотом прервал ее Смит, чувствуя, что этот сорванный голос лишает его последних сил. – Вечером будь готова. Когда за тобой придет человек из соседней камеры – иди с ним и не бойся ничего. Слышишь, ты должна быть сильной! И все, все закончится, – сам, как заговоренный, повторял он, обнимая ее истерзанное тело и пытаясь заглянуть в глаза. Фрэнсис лежала тихо, но воля – пиратская, не вытравленная никакими пытками, издевательствами и невзгодами – уже закипала в ее гордом сердце: дыхание ее мгновенно стало беззвучным, ровным и глубоким, пальцы разжались, руки расслабленно легли на пол по бокам от тела. Глаза, проясневшие и серьезные, неподвижно остановились на уродливом лице Смита, впитывая малейшее его движение, и Томас, смутившись, засуетился, шаря по сторонам, подпихивая поближе к женщине принесенную еду и тощие пучки соломы в попытке хоть как-то помочь ей прийти в себя прямо сейчас:

– Поешь. Поешь и… ни о чем не думай. Жди – я все устрою. Ты… веришь мне? – с какой-то слепой, бессмысленной, тоскливой надеждой спросил вдруг он – и Фрэнсис неожиданно стиснула его руку: всего на мгновение, но так крепко и уверенно, что последние сомнения оставили его:

– Да.

Невероятная, чудовищная сила этого «да» не оставила Томаса и после того, как он уже вышел из подвала и отправился вновь на кухню; каким-то чудом ему удалось при этом ни с кем не столкнуться – хотя в доме мистера Рочестера по части прислуги всегда было многолюдно. Но в этот послеобеденный час большинство разошлись на обычный короткий отдых, а те, кому пришлось остаться на местах, все равно всячески отлынивали от работы. На кухне тоже было совсем пусто, лишь где-то в кладовой шебуршился одинокий поваренок, а сам Бенни Хантер, стуча заслонкой печи, доставал оттуда румяные хлебы.

– Эй, мальчик, оставь-ка это! – слегка недовольно, но все равно со своим обычным добродушием прикрикнул он, когда в кладовой с громким стуком обрушилось что-то, судя по звуку – деревянное, но довольно тяжелое. Сосредоточенное пыхтение и возня за стенкой не стихли, а лишь удвоились, и Бенни, раздраженно завернув в уже приготовленные свертки с едой по горячей лепешке, направился туда. Этого и ожидал Томас: на столе, помимо свертков, он успел заметить еще пузатый, тяжелый кувшин с пивом, явно рассчитанный на трех–четырех человек. В другое время, быть может, он и не подумал бы, что еда предназначена именно охранникам в подвале – в сущности, Бенни мог готовить ее для кого угодно в огромном доме. Но в голове у Томаса была лишь одна мысль, и он повиновался ей: змеей проскользнул внутрь кухни, выхватил из–за пазухи мешочек с пересыпанным туда снотворным – корабельный врач всегда давал ему его с запасом от головной боли – и высыпал разом все в пиво. Быстро взболтнул, прикрыл крышкой и едва успел выскочить за дверь, прежде чем из кладовой выбрался тяжело отдувающийся Бенни, а за ним – незадачливый поваренок с красными надранными ушами.

– Говорил же тебе, не берись, коли не умеешь! Чем ты только слушаешь? – продолжал отчитывать его Хантер. – Ну-ка, лучше возьми это все да отнеси ребятам, что в подвале маются. Пиво, пиво не забудь! Чай, тяжко при такой жаре целый день там торчать…

– Сэр, а тем… тем людям, что сидят в подвале, отнести что-нибудь разве не надо? – робко полюбопытствовал поваренок. Томас за дверью отошел чуть дальше, спрятавшись в тени здоровенного ларя с уложенными на него тюками муки, но совсем уйти не мог – ждал, затаив дыхание, ответа Бенни. Тот с размаху треснул о столешницу скалкой:

– Вот еще выдумал – и без того не помрут! Вчера относил еду той умалишенной – видит Бог, жаль ее стало! – так еле живой остался. Быть может, поголодают пару дней и поумнеют, научатся ценить доброту… А нет – туда им и дорога. Да смотри, не околачивайся там да не болтай попусту, еду передал – и сразу обратно, понял? Ты здесь мне нужен – пироги печь будем…

Как Томас очутился на улице и как добрался опять до той гостиницы, в которой его оставил несколько часов назад Эндрю – он помнил плохо: голова кружилась, и все его существо пронизывала одна–единственная мысль о том, что прежняя жизнь его словно расползлась в одночасье на куски, как скверно сшитое лоскутное одеяло. И Смит даже не понимал, испытывал ли он сожаление об этом или же облегчение. Уже возле гостинице он заметил быстро направляющегося к ней же Эндрю и сразу же, ускорив шаг, завернул за угол. Слава Богу, простыня оказалась на месте, так что Том быстро, привычно для моряка вскарабкался по ней, влез в окно, втащил назад свою импровизированную веревку, раскрутил и, на ходу сбрасывая одежду, бросился на кровать. Кое-как он улегся, отвернувшись к стене, практически с головой накрывшись простыней, и едва успел перевести дыхание, как дверь комнаты открылась с тихим шорохом.

– Дружище, ну как ты тут? – громким шепотом спросил Эндрю, трогая его за плечо. Смит мысленно сосчитал до трех и, протирая ладонью якобы слипающиеся глаза, спросил с деланным зевком:

– Долго я спал?

– Часов пять, не меньше, – пожал тот плечами со своим обычным бодрым видом. Присев на край кровати, он бесцеремонно развернул лицо Смита за подбородок: – Ну-ка, как себя чувствуешь? Голова уже прошла?

– Да, вроде полегчало, – солгал Том, с трудом вынуждая себя смотреть в его некрасивые, серо–водянистые, но невыносимо честные глаза. Эндрю ухмыльнулся, явно заметно расслабившись:

– Вот и отлично! Тогда выдвигаемся.

Как выяснилось уже на судне спустя еще почти час, раньше вечера их никто и не ожидал; боцман, осмотрев доставленные канатные бухты, коротко покивал и тотчас отправил их смолить корпус вместе с остальными. Работа эта была не из легких, однако отлынивать от нее даже по матросским меркам считалось неправильным: дурно просмоленный корпус легко может аукнуться сильнейшей течью после или, что еще хуже, во время шторма – и потому душно, отвратительно пахнущим черным варом покрывали буквально каждую доску и в особенности – зазор между ними, начиная работу засветло и заканчивая тогда, когда совсем темнело. Вахта Томаса начиналась с восьми вечера и длилась до полуночи, однако в порту это обычно означало, что матросы ложились спать между десятью и одиннадцатью вечера, чтобы подняться с восходом солнца и заранее растопить смолу для дневных работ.

Именно поэтому ближе к полуночи никто не остановил Смита, когда он потихоньку выбрался из трюма – он и прежде порой, страдая от головной боли и приступов бессонницы, не всегда снимавшихся лекарствами, уходил на верхнюю палубу, так что, если кто-то и видел его, то едва ли придал этому большое значение. Спустить на воду шлюпку было уже сложнее, но необходимые запасы еды и пресной воды, украденные на камбузе, Томас заготовил еще вечером, до начала вахты, а справляться в одиночку со шлюп–балкой и найтовочным канатом он, в принципе умел – просто это было несколько дольше и тяжелее, нежели вдвоем с кем-нибудь. Судьба и правда благоволила Томасу: как ни дрожали у него руки от волнения, как ни скользили ноги по мокрой поверхности планшира, как ни погружалось с казавшимся ему неимоверно громким всплеском в воду весло – никто из товарищей по команде не заметил его и не поднял тревогу.