Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Долго нас не трогали, думали уже пронесет, хотя слухи ходили, да и людей везли на восток целыми составами… Летом 1931-го вышло постановление о раскулачивании в Бурят-Монгольской АССР. Ну и вся наша семья, все хозяйство… – Валентин нахмурился. – Побоялись всех в одно место сослать, разделили. Мне тридцать три года было, жена Тоня, Мишка трехлетний и дочка махонькая, годовалая, нам повезло – отправили на юг Красноярского края, место необжитое, но земля неплохая. Первый год в ледяном бараке жили друг на друге, лес валили и сплавляли, кормили очень плохо, девочка умерла, Тоню с Мишкой еле уберег. На другой год бригадиром овощеводов назначили, свой огород посадили, картошки и капусты хороший урожай был, помаленьку поднялись. Через год избу небольшую поставил, из барака переехали, потом коня купил, свой огород побольше уже сажали – в город продавать возили. Верочка родилась. Весной 1939-го снова раскулачили. Меня в лагерь, их – вон, на кладбище…

Валентин посмотрел на Горчакова, потом на погасшую папиросу, подкуривать не стал. Снова прищурился на Енисей:

– От семьи не знаю, кто и остался, отец в первый же год умер где-то на Ангаре, мать вернулась в Березовку, там никого… побиралась, говорят, – Валентин угрюмо тер ладонью борт лодки. – Братья не знаю где, сосед написал, что Василий, старший наш, один приезжал перед самой войной и исчез потом.

Валентин бросил папиросу в воду, посмотрел, как ее подхватило быстрым течением, постучал задумчиво кулаком о колено:

– Ты, прости, Николаич… мне тут не с кем… – Он нахмурился и, тряхнув головой, добавил: – У тебя тоже, видно, беды хватает… но другой и не поймет.

Замолчали, думая о своем. Валентин поднял взгляд на Горчакова:

– У тебя-то отец кто был?

Горчаков очнулся от своих мыслей:

– Текстильщик. Инженер-технолог в Орехово-Зуево у Саввы Морозова и у Прохорова на Трехгорной мануфактуре управляющим… – Он посмотрел на Романова, тот слушал внимательно. – После революции создавал советскую текстильную отрасль.

– Значит, не против революции был?

– Нет, считал, что революция даст России настоящую свободу. Его большевики очень ценили… он много построил.

– Большевик, значит?! – Романов смотрел неодобрительно. – Сколько же умных людей в большевики пошли! Какие же они после этого умные?! Неужели они этих воров не понимали?

– Большевиком он не был, он был честный и думал, что нищету и невежество можно будет преодолеть… – Горчаков достал папиросы, но не стал прикуривать. – Вся семья такая была, старшие брат и сестра вступили в партию еще до революции, наверное и я вступил бы, будь постарше. Мы все очень верили… Стремление к свободе и равенству началось задолго до большевиков, в других странах это получилось.

– Да как же вы не видели этих зверей? – с досадой крякнул Романов. – На воров! На воров и бездельников вы работали! Меня такие вот в декабре тридцать девятого пришли кулачить… во второй раз!

– А почему тебя в лагерь взяли?

– Так куда же? – не понял Валентин.

– Сослать должны были…

– А-а… – криво ухмыльнулся бакенщик. – Я этим уполномоченным морды разбил… И винтовки у них изломал об угол. Они пьяные были. Пятнадцать лет дали, «пятьдесят восьмую», пункты 8, 9 и 10. Террорист. Хорошо, не стрельнули.

– А выпустили досрочно? – прищурился Горчаков.

– Ну… за героизьм, бляха-муха…

Горчаков смотрел с интересом.

– В сорок четвертом, я пять лет уже отмотал, – Валентин замолчал хмуро, головой тряхнул, будто подтверждая. – Короче, вытащил пьяных начальника лагеря и кума из огня, и там еще один был… Они в бане пьянствовали, она и загорелась. А я их и перетаскал на воздух.

Георгий Николаевич все смотрел внимательно.

– Так и было, мы с работы мимо шли, стрелк и мечутся, боятся войти – деревянная-то изба страшно горит! А я это дело знал, вижу, что крыше еще рано падать, бушлат на голову и туда… ну и выволок по одному, один-то уже совсем задохся.

– Хороший начальник лагеря был? – улыбнулся Горчаков.

– Да нет, обычный, старшой лейтенант… А особист, тот и вовсе сволочь… Я про то не думал, кошку, и ту жалко…

Валентин отцепился от бакена. Улыбнулся криво:

– Этот третий мужик, что с ними был, какая-то шишка оказался. Через два месяца на меня документы пришли. Видал?! У них там тоже справедливость бывает. Давай к дому.

– И что же ты, все время тут? – Горчаков разворачивал лодку, вода забурлила.

– Ну, с Анной вот сошлись. Их тут, похоже, навсегда оставляют. Постановление вышло…

Уключины ровно скрипели, течение наваливалось на нос. Мутная от собственной мощи река вольно катила в океан. Редкие желтоватые облака плыли в вечереющем небе. На коряге, торчащей из песчаного островка, дремали крачки.

Сан Саныч проснулся под вечер отдохнувшим, лежал в каюте и думал. Смысл его жизни был в том, чтобы на земле стало лучше. Для этого он сам должен был стать лучше и другие люди тоже. Именно этого от него справедливо требовал Сталин, и именно так он старался жить. С чистой совестью и напрягая все силы. Романов и Горчаков не верили Сталину… Сан Саныч задумался, во что же они верили, и не мог понять. Выходило, что они, отвергая прекрасную идею строительства коммунизма, не верили ни во что и жили для себя. Для небольших дел своей отдельной жизни, о которых и думать не хотелось. Из-за этого, из-за других масштабов, которые им ставил Сталин, они и ненавидели его.

Сан Саныч чувствовал в себе большую веру. Его собственная жизнь не казалась ему такой важной, она была частью чего-то огромного…

Лагерной дружбы не существует. В лагере говорят «мы с ним едим» – в этом вся дружба… И все же Шура Белозерцев ждал Георгия Николаича. Спиртик копил, отказывал себе в обжигающем глотке чистого на ночь – в лагерной жизни это немало! Шура копил, непонятно на что рассчитывая, и ждал. Вспоминал, как они прошлым летом с Горчаковым в тайге ночевали. Пустое вроде дело, а в памяти крепко засело, за всю свою арестантскую жизнь Шура никому про свой «подвиг разведчиков» не рассказывал.

Горчаков тоже рад был Шуре. Он вернулся первого августа, поздно вечером, и после отбоя они сели в фельдшерском закутке. Выпили. Закурили, Георгий Николаич устало, но весело посматривал сквозь очки на Шуру, а тот, собираясь послушать об иных краях (Горчакова почти месяц не было в лагере), сам трещал без умолку:

– Тут, Николаич, двух брянских полицаев привезли с трассы. Один, курва, девять ребятишек на тот свет отправил. Сам все рассказывает, герой, сука! Они, говорит, комсямольцы были и пиянерки… – Шура рассказывал, передразнивая неторопливую якающую речь брянского. – «Да как же ты смог, Коля ты вонючий?! – спрашиваю. – Они же дети сопливые?!» – «Да чаво? Связал им руки, вывел за околицу в лясок и перестрялял!»