Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Коля молчал.

– Мама…

– Да что «мама», отвечай на мой вопрос! – она была собрана и строга, ей казалось, что если Коля ответит сейчас на ее вопрос, то Сева обязательно найдется.

– Это его следы.

– Почему ты так говоришь?

– Он в мазут наступил… и шапка.

– При чем здесь мазут, он же мог пойти куда-нибудь еще? Куда он ходил? А лейтенант… не мог?! – в ее глазах засветилась надежда. – Конечно, это он его увез! А шапку специально бросил!

Коля растерянный стоял с шапкой в руках. С берега к ним спешил дед Серафим. Ася поднялась от полыньи и пошла навстречу старику. Один рукав мокрый схватывался морозом, платок сбился набок. Ася остановилась, вдумчиво перевязала платок. Она что-то хотела спросить, но не помнила, что… Внутри все отупело и отяжелело. Дед заглянул в полынью:

– Вы чего здесь? Куда малой-то ушел? – старик и сам был растерян. – Дома его нет? Может, уснул где? Привалился и уснул…

Он стал внимательно оглядывать полынью, покачал головой.

– Сами-то здесь осторожней! Не ровён час, провалитесь… – дед увидел мокрую шапку в руках Коли и замолчал.

– Да, Коля, надо пойти… надо обыскать весь дом. Он обиделся на меня вчера и спрятался на чердаке. Идем, чего ты стоишь? Коля, что с тобой? Ты что плачешь?! Быстро пошли отсюда! – Ася тяжело дышала и шла очень медленно.

Дома Севы не было. Ася обшарила все, заставила Колю, а потом и сама поднялась на чердак. Не было. Потом снова вспомнила про лейтенанта.

– Надо ждать. Он придет. Затопи печку! – она села у стола, соображая что-то. – Он никогда так не делал. Правда? Не уходил. Он послушный и очень разумный мальчишка. Да, он очень разумный, он мудрее нас с тобой. Это значит, он вернется! Он не мог пойти ночью… зачем? Там же ничего нет и не видно. Он ничего тебе не говорил?

– Что?

– О чем ты думаешь?

Коля с болью в глазах смотрел на мать, слезы опять потекли.

– Да что ты плачешь? Не смей! Ты что, с ума сошел?! Коля?! Прекрати!

– Он хотел сходить туда, где Енисей не замерз, где он течет…

– Да?

– Сначала меня уговаривал, а потом сказал, что одному ему страшно и поэтому он обязательно хочет пойти один. Что он не трус…

– А ты?

– Я не разрешал, я говорил ему, что это опасно. Он и деда Серафима спрашивал…

Дед как раз поднимался на крыльцо. Зашел в избу. Сел у дверей, дымя цигаркой.

– Дедушка, Сева спрашивал вас… он хотел туда… где не замерзло еще? – Ася спрашивала и видно было, что она не хочет слышать ответа.

– Вот и сам об этом думаю. Мальчонка-то куда смышленый был, разное выспрашивал. На стремнину я ему не велел ходить. А он спрашивал, так и было. Вчерась уды проверяли, а он ушел и у самого края полыньи стоит на струю смотрит. Вода-то шелестит мимо, как живая. Спрашивает меня: дед Серафим, ты боишься сюда смотреть? Я, мол, ясное дело, боюсь, как нет? А он – не надо, мол, бояться. А потом и спросил – а ночью еще страшнее? Что, мол, страшнее, сынок? А он – ночь черная и вода черная, а бояться все равно не надо! Даже когда страшно! Так-то вот! Такой смышленый был! – дед вздохнул и потянул из самокрутки.

– Почему вы говорите «был»? – нервно спросила Ася.

– Дак теперь уж… как? – сокрушаясь, мотнул головой. – Жалко-то его! Досужий, взрослый мальчишка, все, бывало, спросит. Как товарищи мы с ним были, жалость такая…

Ася недобро посмотрела на старика, попыталась надеть ватник, но он был неподъемный, с рукава натекло. Она вышла на крыльцо, отжала рукав и попыталась всунуть туда руку. Дед неожиданно поднялся решительно, взял у нее мокрую одежду и, мрачно нахмурившись, заговорил:

– Ты, баба, с ума не сходи, у тебя вот парень, если малой ушел куда, сюда и вернется. Повешай сушиться и сама просохни, чаю попейте. Не ходи туда! Я сам схожу, еще гляну!

Он помялся, не зная, что еще сказать или что сделать.

– Яичек не хотите свежих, яешню сделаете, сбегай, Колька, на столе лежат три яйца. Севка, тот любил из-под кур достать! – дед улыбнулся, вспоминая, но тут же посуровел. – Не ходите никуда. Сам схожу! Да к лагерным дойду, они у нас заместо милиции.

Соседи стали приходить. Приносили что-то. Кивали горестно, спрашивали, как же случилось. Все были уверены, что Сева утонул. Ася улыбалась растерянными, пустыми глазами, выходила на крыльцо и все смотрела в сторону полыньи, как будто оттуда кто-то мог появиться. Одна баба вошла, поставила корзинку на лавку и, некрасиво искривив рот, завыла тихо:

– Ты поплачь, милая, попла-ачь, горе-то у тебя какое, не дай Бог нико-му-у-у…

Ася схватила платок и выбежала на улицу, пошла было быстро к Енисею, но остановилась в нерешительности. За ней уже бежала и эта баба, и еще кто-то. Привели домой. К вечеру, как стемнело, в избу набилось народу. Самогонка появилась, закуска, Ася ушла за печку и легла на лавку. В голове было только одно и очень странное – Сева домой не пришел. Слез не было. Она не верила и ждала его.

В нее все-таки влили водки. Дед Серафим заставил, и потом еще, есть велел. Есть она не могла, тошнило, но выпивала, ей казалось, если она выполнит требования других людей, все восстановится, как прежде. Не будет этой ночи. И она выпивала и, благодарно улыбаясь, кивала… Она была полумертвой, в голове мелькало без разбору, не задерживаясь – Георгий Николаевич Горчаков, Сева, Туруханск, «Мария Ульянова», их московская комната, свекровь Наталья Алексеевна, Сева и Коля с рюкзаками, опять Горчаков-старший, молодой и похожий на Севу, Сева с книжкой, задумчивый…

Коля постоянно плакал. Молча, без рыданий, где-то в сторонке. Дед Серафим успокаивал:

– Ничего, парень, беда такая, поплачь, слезы-то Господь придумал. Как же братишку не жалко, дружные вы были, что там! Поплачь, тебе еще за матерью ходить, вишь, она и слезы не уронит. Не верит, не хочет… – дед вздыхал, садился к столу и скручивал очередную самокрутку. – Кому такого захочется… а Господь не спрашивает…

Он и ночевать остался с ними. На полу устроился на своем тулупе.

Утром приехал фельдшер из лагеря, стал спрашивать Асю, но она отказалась разговаривать. Коля все рассказал. Фельдшер составил какую-то бумагу, сказал, что это все филькины грамоты, по-хорошему надо им в Туруханск в милицию ехать.

Вечером бабы устроили поминки. Винегрет сделали, кто-то соленой осетрины принес, уху сварили, нажарили налима… Ася достала спирт. Дед Серафим развел две бутылки, одну велел спрятать. Асю опять заставили выпить, но ее тут же вырвало, и она ушла на лавочку за печкой. Люди поминали, жалели мать, потом стали рассуждать, зачем она потащила их в эти края, потом стали о делах говорить, смеяться… Ася заснула.

Проснулась ночью с совершенно ясной головой. Она сосредоточилась и опять пошла рядом с Севой к той полынье. Была ночь, лунная, но видно было плохо, он шел медленно, пожалел, что не надел шарф, холод забирался под пальто. На Енисее пошел еще осторожней, глянул вперед – не видно было, ни самой незамерзшей воды, ни пара над ней. В некоторых местах пробовал пробить валенком лед – везде было крепко. Он пошел смелее, холод забирался даже в валенки, надетые на босые ноги, иногда он немножко пробегал, чтобы согреться, но, вспоминая о полыньях, снова шел осторожно. Страх провалиться укорачивал его шаг, и он же толкал вперед. Сева понимал, что делает это только для себя, что ни матери, ни Коле этого не расскажешь, но ему важно было это сделать. Он был очень серьезен, он боролся с настоящим страхом. В какой-то момент ему захотелось помолиться, но он преодолел себя – все хотелось сделать самому.