Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– …В октябре прошлого года лагпункту № 22 была поставлена задача забетонировать опоры моста через реку Сухариху… – услышал Горчаков знакомый голос начальника культурно-воспитательной части первого лагеря. – Бригада заключенного Носова 1927 года рождения (статья – Указ от 4 июня 1947 года, срок 7 лет) не выполняла производственные задания. Инспектор КВЧ лагпункта тов. Хоменко усилил разъяснительную работу, провел с бригадой беседу о сложном современном международном положении, выработка стала повышаться и в отдельные дни доходила до 142–137 процентов. Это позволило лагпункту закончить бетонирование в установленные сроки…

Этот начальник КВЧ несколько дней назад дежурил по первому лагерю. Как раз достали из сортира двух стукачей, которых урки утопили в говне. И этот послуживший уже капитан все не мог на них смотреть, затыкал нос и очень глупо и пугливо удивлялся, почему все вокруг замерзло, как бетон, а говно нет. Будто на себя это дело примерял. Про урок и про то, как они обходятся с теми, кто «дует куму», ему давно все было понятно. Стукачей же ему было не жалко, он их не любил, как не любил их, несчастных, никто.

Сам мост тоже был украшен большими и маленькими елочками. Ими же прикрыли мусор на берегах. Мост стоял на бетонных опорах, перекрытия лежали внушительные, металлические, привезенные с материка… но многое в конструкции было деревянным, на подпорках, и всем присутствующим было понятно, что это очередная туфта к годовщине революции.

До лагерной столовой Горчаков добрался только в три. Бригады давно пообедали, двое дневальных курили на крыльце, а несколько тощих доходяг, нервно что-то обсуждая и ругаясь, возили грязными тряпками по полу. Повар узнал его, принес густого супа и банку рыбных консервов. Положил кусок свежего хлеба. Выпил уже где-то, видно было по неуверенным веселым движениям.

– Бациллу тебе, лепила! С праздничком! – улыбнулся ртом с железными зубами.

Горчаков кивнул и сел за ближайший стол. День сегодня выдался неплохой, на такие большие праздники часто устраивали общелагерный шмон, лазарет тоже обыскивали. Сегодня было тихо. Неплохой был этот новый начальник Стройки-503 Боровицкий. Баранов, кстати, тоже был ничего… Может, они там, наверху, устали от всей этой пустой круговерти? Горчаков задумался. Непохоже было. Сразу после войны, после обильного потока фронтовиков и полицаев, в сорок седьмом и сорок восьмом как будто потише стало, и в газетах тоже. Теперь же словно все заново закрутилось, опять окрепли враги народа и ожили бесстрашные газеты.

Он раздумывал лениво, доедая консервы и наблюдая за доходягами. Рыба была вкусная, выпивший повар расщедрился, а остальное Горчакова мало касалось. Жизнь, а это и была его жизнь, текла мимо, ни о чем у него не интересуясь. Он прижился в лагере, как приживается бродячая собачонка возле столовой. Не нарушал примитивных законов жизни за колючкой, а там, где нарушал, точно чувствовал границы, за которые нельзя. Гибель, быстрая смерть были бы не самым плохим выходом, хуже было попасть в тяжелые условия. Он хорошо помнил, как от голода и слабости превратился в такую собачку, которую уже не кормят, а пинают, просто потому что она отвратительна.

Один из доходяг, с неправдоподобно тонкими, как у ребенка, руками, тер тряпкой вокруг Горчакова, сам глаз не мог отвести от еды. Горчаков отдал ему кусок хлеба, в банке осталось немного рыбы и жижа. Тот тут же достал свою ложку и, даже не кивнув, уселся за край стола.

Георгий Николаевич шел по «центральной улице» первого лагеря в сторону вахты и думал, что был точно таким же. Доходить можно очень долго, и эта «собачья» жизнь, когда ты уже не помнишь, кто ты, тоже тянется долго. Уже не человек, а все еще дышишь, ищешь глазами, хватаешь и тянешь в рот все, что похоже на еду или было едой… Первый раз он стал таким, как раз сохраняя свое человеческое достоинство, отказываясь от подлостей, к которым толкал лагерь. В результате он оказался доходягой без всякого достоинства.

Навстречу шел Николай Мишарин, лейтенант МВД, архитектор, в прошлом году они сталкивались несколько раз у Николь. Мишарин был всегда пьяный и казался глупым. Горчаков не понимал, что у них общего с Беловым. На этот раз архитектор был трезвый, узнал Горчакова, но отвернулся и угрюмо прошел мимо.

И этим тоже не миновать лагерной подлости, им только кажется, что они вольные. Горчаков обернулся на пухломордого, с тонкими ногами и неуверенной походкой Мишарина и опять вспомнил о Николь. Сан Саныч уже месяц как уехал, Горчаков был у нее два раза, последний раз неделю назад. Она болезненно волновалась, все время говорила о Сан Саныче, о том, что он вольный и мог бы для нее и Клер что-то сделать. Для замужества ей нужна была справка, что органы надзора не против, она ходила к коменданту, но он справку не дал. Николь боялась писать об этом Сан Санычу.

Его мысли прервались криками от дальнего барака. Там крепко хлестались. Кого-то уже вынесли, Горчаков присмотрелся, издали плохо видно было, но похоже было на матросов. Опять справедливость наводят. От вахты к бараку бежали бойцы с собаками и оружием. Горчаков прибавил шагу, торопясь в санчасть.

Матросы-североморцы появились в первом лагере недавно. Про них говорили, что чуть ли не всем экипажем корабля получили они пятьдесят восьмую. Люди были аховые, всю войну сопровождали морские караваны из Англии – страшнее долю трудно было придумать. По чьему-то недосмотру человек двадцать пять – тридцать из них оказались в одном этапе и в одном лагере. В первый же вечер урки попытались снять с кого-то тельняшку и получилась большая драка. С трупами.

Вскоре в лазарет стали поступать раненые и избитые. В этот раз матросы дрались с ссученными ворами. Потери были с обеих сторон – у вахты лежало несколько убитых, двоих тяжелых пришел оперировать Богданов. Горчаков встал ассистировать. Первым разрезали матроса со множественными проникающими ранениями кишечника – блатные нашпиговали его ножом. Операция шла четыре часа, кишечник сшили, вытянув больше метра. Размылись, вышли перекурить, по дороге Богданов осмотрел тяжелого блатного, подготовленного к операции.

– Все, домой пойду, – Богданов с удовольствием тянул в себя дым папиросы. – Этого завтра на рентген свозите. Если доживет. Перелом основания черепа – ничего не сделать уже.

Горчаков взялся за избитых и несильно резаных. Один мужичонка лет пятидесяти крестьянского вида, от радости, что спасся из заварухи, – он не был ни моряком, ни блатным – не умолкал. Горчаков обработал огромную рваную ссадину, оставленную дубиной на плече, и стал зашивать кожу на голове. Тот даже не морщился, все трещал вполголоса, поглядывая на дверь: