Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– В прошлом году все началось! Как воров в законе стали увозить на штрафняк в Каларгон, тут порядку и не стало. Блатные без главаря никак не могут, так у них не бывает! Такая шваль всплыла, житья совсем нет – всех подряд грабят! Вот матросики и возмутились. Раз блатным морды начистили, другой – они все равно свое гнут! Тогда они их главарей изничтожать стали! Вора Диевского убили, потом Демчишина, да ты знаешь, поди?!

– Не крутись. Знаю… – Горчаков удержал его голову.

– Ну вот, ай, мóзги-то мне не проткнешь? Блатные попритихли малость, а теперь начальство уже матросов стало бояться – на трассу их, по отдельным лагпунктам распределяет. Вот урки и пришли счеты сводить. Матросиков-то всего четверо осталось, крику больше, чем драки… а троих на тот свет отправили, кабы не больше.

Палата была перенаселена, чад стоял, как в бане, с окон все время текла вода, и прооперированного матроса положили у окна, чтоб было чем дышать. На соседнем топчане лежал блатной с переломом основания черепа. У него уже появились очки – синие круги вокруг глаз.

Ночью за Горчаковым прибежали санитары, блатной лежал лицом к стене и, как машина, кулаком молотил по ней. Штукатурка вся осыпалась, с кулака текла кровь. Санитар поставил матрас между ним и стеной, Георгий Николаевич сделал укол и сел рядом, спал вполглаза, прислонясь к косяку. К утру, как и говорил Богданов, урка умер.

Прооперированный матрос умер вечером. Богданов взбесился, устроил следствие и выяснилось, что матрос сам выпил воды – для сбора конденсата с окон на подоконниках висели бутылки. Матрос после наркоза пришел в себя, стал просил пить, ему категорически нельзя было… Но он увидел рядом с собой бутылку набежавшего конденсата. У него воспалился весь кишечник.

Так оба и отдали Богу душу. К воротам блатного и матроса везли в одних санях.

В кармане матросского бушлата было несколько фотографий. Мать с отцом, он сам с товарищем в парадных кителях, молодая женщина лет тридцати, на обороте написано: «Любимому братишке от Аси!» Горчаков нахмурился, рассмотрел фотографию. Эта Ася была совсем не похожа на Асю. Курносая, с ямочками на щеках, с ярко накрашенными губами и затейливой прической. Он, впрочем, и не помнил хорошо, как выглядела «его» Ася. От нее давно уже не было писем, и Горчаков старался об этом не думать.

Может быть, у нее наконец сложилась жизнь.

Романов вез Асю с Колей к себе домой и думал про Азиза. Его не спрятать было. Валентин поглядывал на молча сидящих «странников» и почему-то был уверен, что эти не заложат. Лицо матери невольно вызывало симпатию. Ася увидела его взгляд, улыбнулась вежливо, получилось все равно тяжело. Хлебнула, похоже, бабенка горюшка, – чувствовал Валентин, подергивая вожжи.

В доме Романовых все было иначе, чем последний месяц их жизни по енисейским деревням. Чисто, светло, нормальная еда, мытая посуда, ни мух, ни тараканов. Ужиная, Ася разглядывала милых Романовских ребятишек и забывала о своей беде. Отвечала на расспросы о Москве, выпила с Анной наливки из голубики. Она впервые за много дней оказалась в безопасности, и в ее поврежденную голову пришел новый обман, что ее главная беда тоже временная и вскоре все изменится.

Валентин определил их в летнюю кухню. Настелил на полу овчин, натопил…

Ночью с Асей случился срыв, ее трясло, она рыдала и не могла остановиться. Давила рыдания, но они душили, рвались и рвались из разорванной души. Коля сидел рядом, обнимал, гладил мать и испуганно хватал ее руки, впивающиеся в лицо и волосы. Бормотал какие-то слова. Опухшая от слез, она вдруг замирала, дышала тяжело, не видела, не признавала сына, отталкивала его руки или вдруг хватала и иступлено прижимала к себе его голову. И опять давилась страшными немыми слезами. Коля боялся, что она что-то сделает с собой.

Романов выходил ночью покурить и все слышал. Постоял, соображая, но заходить не стал. Утром, когда Ася ушла с Анной на Енисей полоскать белье, он зашел в летнюю кухню. Принес дров, помог Коле растопить плиту.

– Не замерзли, спали?

– Спасибо, тепло было… – они встретились глазами, и Коля понял, что Валентин все слышал.

Романов присел к столу, достал папиросы, подкурил. На столе сушились подмокшие вчера Колина и Севина метрики. Валентин взял, разглядывая скукожившиеся бумажки:

– Что с матерью?

Коля молчал, опустив голову, руки его подрагивали, и он, не удержавшись и презирая себя за слабость, заплакал. Стоял, кусая губы, а слезы текли и текли. Он стирал их и не мог остановиться. Ему хотелось рассказать все, как было, этому молчаливому дядьке, но он обещал матери молчать.

Романов, чтобы не смущать, тоже не глядел на пацана, думал об Асе, глаза сами, нечаянно, читали свидетельство о рождении Горчакова Николая Георгиевича… Валентин чуть нахмурился, соображая, разглядел Колю с любопытством и уже с явным интересом взял Севину метрику. Взлохматил волосы большой рукой:

– У тебя отец не сидит?

Коля замер, вытер слезы, не знал, что отвечать. И вдруг почти нечаянно ответил:

– Да.

– В Ермаково?

– Мы не знаем… – Коля успокаивался. – А вы его знаете?

– Похоже на то. Крепкий такой дядька моих лет… со шрамом вот здесь, в очках… Да ты на него похож!

– Я его никогда не видел, только на фотографиях…

– Это он. Горчаков Георгий! Он вас тоже не видел! – Валентин, пораженный, разглядывал сына Горчакова. – Он мне говорил про вас! Так вы к нему… А где младший?

И Коля все ему рассказал. Про гибель Севы Валентин дотошно выспросил, как будто собирался искать его в Якутах.

– Да-а-а, – вздохнул тяжело Романов, давя в пепельнице папиросу, – наделала твоя мамаша…

– Что наделала?

– Да все! – сказал с сердцем. – Куда ехала?! Вот бабы!

Он достал новую папиросу, но не прикуривал, сидел хмуро что-то соображая:

– На таких бабах, однако, мир и держится… – вывел, сокрушенно качая головой.

Он еще посидел молча, словно примиряясь с гибели Севы, крякнул с досадой:

– Да-а-а! Ну ничего, – хлопнул себя по коленям, – доставим вас зэка Горчакову в сохранности.

Вечером Ася, Коля, Валентин и Анна сидели в летней кухне и тихо беседовали. Ася молчала вежливо и безразлично. То, что Романов знал Геру, убило ее окончательно. Она не плакала, но едва дышала. Анна заварила ей мяты, темный горьковатый настой стоял в стакане. Романов считал, что они должны остаться до весны… а там уже смотреть. Ася его слушала и не реагировала.

Все ее прежние мысли о Горчакове, о том, что он не может увидеть своих детей, уже лишились смысла. Никакие самые прекрасные идеи и мечтания не стоили жизни их сына.

Так и потекли ее дни. Странные, как в тумане, не оставляющие следа. Она жила, что-то делала, ела и даже улыбалась, но все было безжизненно. Ее жизнью была черная лунная ночь 29 октября. Ее надо было отменить. Иногда она чувствовала, что это возможно, ведь это было совсем недавно, а он не прожил и шести лет… Он не мог умереть так рано!