Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Сан Саныч сморщился брезгливо. Взял было папиросу, но положил.

– Я это по себе знаю, там ведь ничего человеческого. Убивать, воровать – можно, надзиратели сами наводят, чтобы для них тащили! Товарища оболгать? Вот бумага, пиши! И хлеба дадут, и накормят за твою ложь на другого! Там все людские законы отменены, а человек без них не может быть человеком! Не выдерживает человек, Иван Михайлович!

– Ты сейчас Христовы заповеди перечислил.

– Что? – не понял Сан Саныч.

– Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… там все это есть.

– А вы, что же, веруете? – в глазах Сан Саныча блеснул огонек любопытства.

– Не знаю. Да нет, конечно. Я убежденный коммунист… – Макаров вдруг склонился к Сан Санычу и зашептал: – Я за жену молился, она у меня верующая. Есть такая молитва короткая: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного!» Батюшка один научил – Иисусова молитва называется. Вот я и твердил ее, как проклятый, по пятьсот раз в день, пока письмо не пришло. Долго от нее ничего не было… – Макаров будто в себя приходил, застеснялся сказанного.

– Я тоже… о смерти просил, сначала в тюрьме, потом в лагере. Унижения пережить трудно… Может, это и не молитвы совсем… – Сан Саныч говорил тихо, уткнувшись взглядом в стол, хлебные крошки машинально и тщательно собирал, скатывал в мякиш и отправлял в рот, жевал вдумчиво. – Я и сейчас не знаю, как буду людям в лицо смотреть. Не выдержал я той жизни.

– Ну-ну, не наговаривай на себя! Давай выпьем, чтобы все это кончилось когда-нибудь.

Катер стоял на якоре недалеко от берега, слышно было, как шелестит, ластится к борту енисейская волна, автомобильный клаксон пикнул вдали на берегу, в носовом кубрике негромко играл радиоприемник. Макаров налил полную рюмку, выпил молча, закурил:

– Тебе бы забыть все это… – он замолчал, тяжело о чем-то думая. – Иначе с ума сойдешь или наделаешь чего.

– Как забыть? Вы меня вытащили, а там люди остались. Мишка Романов, Захаров, может и еще кто-то из команды…

– Ох, Сан Саныч, надо терпеть, не все сразу! Близко к сердцу все берешь. Лицо у тебя плохое, радости никакой… с собой ничего не сделай!

– Этого они не дождутся. Можно мне взять пару недель отпуска?

– Не я решаю, ты пока по их ведомству числишься, но похлопочу. Я осенью хотел тебя на большой теплоход ставить, буду с ними разговаривать. Пойдешь на большой?

– Мне Николь найти надо, Иван Михалыч. Я у вас тут на катере, не позвонить, ничего. Она должна быть в Ермаково? – Сан Саныч смотрел со страхом.

– Нет ее там.

Сан Саныч схватил лицо руками, но тут же отпустил.

– А где она?

– Не знаю, ей поменяли место ссылки.

– Я должен найти их!

– Сан Саныч, не надо бы этого, они знают, что Николь француженка.

– Да? И что?!

– Связь с иностранкой – уголовное преступление!

– Она по паспорту латышка!

– Ее тоже могут посадить, ты этого хочешь?

– За что?

Макаров пожал плечами и в сомнении покачал головой:

– Ладно, будут вопросы – звони. Про Николь не пойду спрашивать, я с таким трудом тебя отбил, и то – два года оставили. Они тебя посадят – честь мундира… Выпишу тебе командировку в Ермаково, у коменданта за бутылку узнаешь, куда увезли.

– Можно сначала в Игарку – мне с женой надо развестись.

– Нет у тебя жены, отказалась, как от врага народа. Сразу, как только арестовали…

На другой день капитан «Полярного» вылетел в Туруханск, а оттуда поплыл попутным буксиром. Все было, как и три года назад, когда он вел свой первый караван в тихий енисейский станок. Лед недавно прошел, вода стояла высокая, с белыми грудами торосов, берега начали зеленеть травой, и воздух вовсю уже пах весной. В голове плутала глупейшая мысль – вернуться назад, в ту весну сорок девятого, и чтобы там была Николь. В этой его фантазии Николь была беззаботной, веселой и совсем юной, какой он ее и не знал. Сан Саныч улыбался внутренне, смолил одну за другой, после лагеря он курил много и жадно, и завидовал капитану буксира, ведущему свои баржи. Капитан был глубокий старик, Белов знал его, буксир такой же – царской постройки пароходишко густо коптил небо черной сажей.

Показались трубы ермаковской электростанции и лесозавода, из-за острова стали открываться знакомые очертания поселка. Ермаково был все таким же казенным, не похожим на другие енисейские поселения, железнодорожных путей добавилось, это сразу бросалось в глаза. Подошли к длинному грузовому причалу, его Белов еще не видел, новой была и недостроенная пассажирская пристань, на ней толпился народ, ждали, видно, какого-то парохода.

Сан Саныч неторопливо поднялся от реки наверх, снял пальто и взял на руку. Он чувствовал себя неуютно, Макаров одолжил денег, и вся одежда на нем была новой. Ботинок тер пятку, а брюки от костюма все время сползали, несмотря на туго затянутый ремень – он похудел на два размера. От острого волнения достал папиросы. Все смотрел и смотрел, выискивая Николь с Катей на руках.

Он не знал, где они, поэтому они могли быть, где угодно.

Улицы были по-весеннему слякотны, снег сошел недавно и обнажил небрежную зимнюю жизнь. Бригадка зэков с метлами и лопатами изображала работу. Туфтят, понимал Сан Саныч, на солнышке греются, припухают. Он приглядывался, будто себя представлял среди них, вспоминал свою работу на лютой стуже, продирающей до костей, – эти были доходяги, видно было по тощим мордам и голодным взглядам. Сан Саныч внутренне радовался, что теперь понимает этих людей, так радовался, будто им, голодным и слабым, должно было стать полегче, что он их понимает. Но и трусливо доволен был, что он не среди них, а просто идет по улице в костюме и кепке, с пальто на руке. Последняя радость была подлой. Это теперь он очень ясно знал.

Конвойный, не обращая внимания на своих фитилей, весело разговаривал с девушкой. Девушка с независимым видом грызла семечки, она была толстозадой и толстоногой, в кирзовых сапогах и фуфайке, из-под которой торчало легкое крепдешиновое платье в цветочек.

– Гражданин добрый! – негромко обратился к Белову высокий светлолицый зэк с впалыми щеками, одни глаза светились на лице. – Угостите покурить?

Сан Саныч остановился, достал пачку, зэки побросали работу и потянулись к нему. Папиросы быстро кончились, больше у Сан Саныча не было. Тут же возникли мелкие стычки, один, мгновенно распаляясь от обиды, заорал злым тонким голосом и замахал костлявыми руками. Это было ужасно, уродливо, чувство жалости и братства мешалось в Сан Саныче с брезгливостью. Он впервые видел так много доходяг в одном месте. К ним спешил конвойный:

– Ну-ка, в сторону! Отойдь, сказано! Всем работать, уроды! – он дал пинка первому же попавшемуся и дошел до Белова. – Пройдите, гражданин! Не положено! Что тут не видали?!