Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– А Моор?

– Генрих впрямую в этом не участвует. Его работы для умных, и эти умные их знают и молчат. И даже отправляют поисковые партии туда, где точно знают, что ничего нет.

– Гера, тебе же все это интересно!

– Конечно, Ваня, как нет?! Пару дней назад я почти готов был согласиться. Заволновался, как студент.

– Ну?!

– Нету больше геологии, Ваня. Столько труда уходит впустую, все рабы, начиная с министра. В наше время, даже в страшные тридцать восьмой и тридцать девятый, в голову никому не пришло бы так бессовестно врать!

– Это неважно, в поле можно работать. Там мы сами по себе…

Горчаков, не обращая внимания, продолжал хмуро:

– Я смотрел геосъемку, которую делало ваше Управление… Там же туфты полно! И Головнин об этом знает, под этой туфтой его подписи стоят.

– А как по-другому? С него план спрашивают, – заступился Игнатьев, – а людей мало.

– Вот и я об этом, – продолжил Горчаков все так же мрачно. – Министерство геологии – подразделение МВД! Главный геолог страны – Лаврентий Палыч Берия! Не буду я на них работать, Ваня! Им и алмазы нужны, чтобы пушек побольше наделать и всю землю опутать колючей проволокой! Без меня, Ваня!

Замолчали. Затягивались хмуро куревом.

– Чем же ты живешь, Гера?

– Можно было бы поработать, Ваня… конечно, можно! – Георгий Николаевич вздохнул с досадой и выбросил окурок. – Но лучше я у себя в лазарете… просто помогу больному человеку. У меня один батюшка лежал, говорит, болезнь поворачивает человека лицом к Богу. Так что я с хорошими людьми общаюсь, без туфты обходимся…

– Ну как ты можешь сравнивать! При чем здесь Бог? – Иван с недоверием тронул Горчакова за плечо. – Разве может быть лучше, чем в поле! И работа, и споры по полночи! Помнишь?! Бах или Бетховен?! Ты еще любишь свою музыку? А литература?!

Горчаков смотрел, будто не понимал вопроса.

– Устал я, Иван, давно уже никаких серьезных книг… Когда есть время, приключения читаю.

– А тайга?

– Тайгу приворовываю понемногу, это случается… – Горчаков потер замерзший нос.

Иван смотрел напряженно, не понимал.

– Изменился ты, Гера, не узнать. Ты же первый в самую тяжелую работу ввязывался. Где все это?

– Много воды утекло, Ваня… – Горчаков сморщился небрежно. – Что вспоминать?

Иван молчал, погруженный в свои мысли. Потом обнял Горчакова, прижал крепко:

– Я все равно рад, что повидались. Не сдавайся им, Гера! Не сдавайся, он сдохнет, и все поменяется! Вот увидишь! Столько людей молятся, чтоб он сдох, и это случится…

Через несколько дней Горчакова увезли на Дудинскую пересылку.

Он сходил в спецчасть, дал писарю пачку папирос и попросил пристроить на этап в сторону Ермаково. Таких этапов в ближайшее время не было, писарь курево взял, но надежды на него было мало. В санчасть Горчаков не пошел, опасался, что оставят в Дудинке или отправят куда-то в другое место, медиков не хватало, на них всегда были заявки.

Пересылка была большая, бардака хватало, и ловчить с его опытом было несложно. Чтобы исчезнуть с глаз начальства, он не ходил на утренний развод на работы, уворачивался от облав и караулил попутный этап. Как старый волчара ходил вокруг овчарни и вынюхивал, выслушивал свою лазейку. При любой облаве или другой неосторожности можно было оказаться где угодно, хоть в Казахстане.

Лагерная жизнь только на первый взгляд однообразна, она полна внутреннего движения, неявных смыслов и рычагов, в ней многое очень похоже на обычную жизнь, а многое перевернуто с ног на голову, в ней почти нет строгих законов, но, наоборот, все подвижно и зависит от воли и желаний людей, и все же любой опытный лагерник точно знает, как себя вести. Горчаков был таким лагерником, его шансы были велики – пятьдесят на пятьдесят.

Прошла неделя. Прячась, он не состоял в бригаде, поэтому не получал утреннюю пайку хлеба и сахара и уже чувствовал постоянный голод. Утром ему доставался только кипяток, вечером тоже, в обед всегда одно и то же – миска неплохой жижи соевого супа, на второе – подтухшая селедка. В первые дни Горчаков побрезговал, селедка расползалась в руках, но на третий день съел. Его голодное тело, его рот и зубы вспомнили, что эту вонючую рыбу можно есть.

Покончив с селедкой, он подходил к окошку раздачи второй раз. Не просил, не изображал из себя блатного, просто смотрел спокойно – на его морде хватало отметин, чтобы его принимали за серьезного зэка. Раздатчик, в памяти которого держались тысячи лиц, обычно не спрашивал ничего, шлепал еще полчерпака соевой баланды. Или не шлепал.

Без бригады не было и своего места в бараке, да он и сам старался не ночевать в одних и тех же местах. Нары часто доставались в холодных углах. Георгий Николаевич две недели не мылся, обовшивел и, не выдержав, пошел в баню. Там встретился знакомый врач, и его поставили на санобработку свежего этапа.

Вшей было не слишком много, Горчаков стоял на входе в моечное отделение с «квачом» – палкой с намотанным на конце тряпьем, – макал этот «квач» в «жидкое мыло К» и мазал всех входящих мужиков подмышками и вокруг яиц. Зэки охотно подставлялись – помогало! Так он отработал полдня и полночи, потом фельдшер накормил его жирными свиными котлетами. Георгий Николаевич не удержался и съел много. Остаток ночи его рвало, и он понимал, что голод очень быстро превращает его в обычного заключенного и надолго его может не хватить.

На другой день врач санчасти определил его в крохотный этап на Игарку.

Мороз был не самый сильный. Ехали на двух машинах, везли бензин в бочках. Кузов их студебеккера был с тентом, но таким старым, что сквозь прорехи были видны звезды на небе.

Их было пятеро. Никто не знал друг друга. Пока выезжали из Дудинки, конвоиры менялись – один грелся в кабине, другой мерз в кузове, но потом оба втиснулись к водителю. В любую сторону от едва заметной, переметенной дороги лежала проколевшая насквозь тундра, укрытая мраком полярной ночи. Выпрыгнуть из машины мог только самоубийца.

Те, что ехали в кузове, оказались опытными, не сговариваясь сдвинули лавки, сгрудились в угол, прижимались друг к другу, как могли. Двое урок, особенно что помоложе, поначалу пытались отстоять свои привилегии, но вскоре примолкли. Стужа уравняла всех, не отличить уже было в темноте кузова, кто урка, а кто безнадежный враг народа. Телогрейки, бушлаты, ватные штаны и подшитые валенки… И пахли тоже все одинаково – махоркой да дымом рабочих костров.

– Не могу, мужики! Окоченел нахер, – раздавалась глухая, сиплая мольба-требование того, кто закрывал других от ветра, задувающего в прорехи.

Трясясь и благодарно матерясь, он лез в середину, и его пускали. И пихали, тискали, как будто грели, и сами грелись, потому что в середине было немногим лучше. Разве что морда не так мерзла, уткнутая в вонючий бушлат товарища по несчастью.