Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Замолчали. Костер примолк, прогорая, в темноте слышно было, как, добираясь до мха, гребет копытом привязанный вожак да время от времени поблескивают его большие глаза. Каждый о своем думал, о своих семьях, оставшихся без мужчин. Гринбергу было полегче – он посылал своим деньги.

– Самый гребаный месяц этот февраль, – полковник поднялся, глядя куда-то вверх, в черноту небес, – вроде к весне дело, а до нее еще жить и жить.

Горчаков ушел в балок, растопил печку и лег. Мужики еще долго сидели, возбужденные откровенным разговором.

– Невежество и грубая сила взяли верх над человеческим достоинством, над высокими устремлениями к знаниям и свободе! Вот что произошло после революции! – слышался взволнованный голос Гринберга. – Самомнение невежества победило, Василий Степанович, такой чистый и мощный порыв к лучшему был загублен, какого, может быть, и не было в истории людей!

На другой день все работали без особого энтузиазма. Двигались по реке одним караваном, полковник из гусевского карабина убил на склоне лису-чернобурку. Они отправились за ней, а Гринберг подошел к Горчакову:

– Георгий Николаевич, я неправильно сделал, что уехал от своих?

– Правильно, Леня, не сомневайся.

– А вы сами почему так не сделали?

– Дурак был. Работал бы сейчас вот так вот каюром… – он кивнул на оленей, уставших уже и застывших неподвижно впереди его нарт.

Гринберг помялся, глядя в сторону охотников.

– А еще… я давно хотел спросить, вы к Норильским месторождениям отношения не имели?

– Имел.

– А Рожкова Бориса Николаевича не знали случайно?

Горчаков с интересом посмотрел на Леню.

– Мы работали вместе… Ты его знал?

– Я из-за него пошел в геологоразведочный, мы были знакомы. У него ваша фотография висела, такие же круглые очки! А что с ним случилось? Он исчез в конце тридцать шестого.

– Расстреляли Борю в Смоленской тюрьме… Я с ним по одному делу шел, но меня что-то спасло… Огромный, редкий талант… такого трудягу убили! – Горчаков шарил по карманам в поисках курева. Папироса дымилась в его рту. Он увидел ее, затянулся строго. – Ну ничего…

– Что ничего?

– Когда-то все станет известно… обязательно станет. Ты береги себя, Леня, кто-то должен будет все это понять. Если не ваше поколение, то, может быть, ваши дети? Или внуки?

– Вы считаете, мы не понимаем? Это террор против своего народа. Уничтожение людей по идеологическому принципу!

– Нам это сложно понять. Мы не знаем всей правды, не можем видеть масштабов репрессий, ни их результатов, наконец. И потом – вдруг через пятьдесят лет все эти тьмы замученных людей окажутся необходимой платой за что-то, о чем мы не догадываемся?

– Но как же? Человек – разве не самое ценное? Нет ничего, за что можно платить людьми!

– Мне тоже так кажется… – Горчаков чуть нахмурил брови. – Нужно время, чтобы выбраться из этих страшных событий. Люди должны осознать произошедшее как национальную трагедию, как тяжелейшую, трудноизлечимую болезнь, которая передается потомкам… А пока это только наш с вами вопрос, Леня.

– А наши близкие?

Горчаков молчал, глядя куда-то мимо Гринберга.

– А вдруг через пятьдесят лет люди не захотят об этом думать? – волновался Леня.

– Тогда мы мучились зря! – Горчаков улыбнулся. – Нужно не только время, нужны свободные люди, которые захотят все это понять. Только свободные могут этого захотеть.

Так они и двигались вверх по Турухану, обрабатывая стопятидесятикилометровый участок будущей железной дороги. Метели задували по несколько суток кряду, кончился хлеб, но никто не торопился, в пургу пили чай и много разговаривали, вспоминали свободную жизнь, даже Горчаков разговорился. О его домашних, правда, так никто ничего и не узнал.

Лагеря попадались часто, они никогда не стояли на берегу, но следы человека бывали видны издали: за водой приезжали, рыбачили, костры жгли, валялись бревна и доски. Специально в лагеря не заезжали, даже когда хлеб кончился. Однажды их догнал старший лейтенант – начальник лагеря. С тремя автоматчиками. Проверил документы, когда узнал, что они изучают состояние трассы, залебезил, стал рассказывать, почему у него мало сделано, в баню приглашал. А потом отвел Гринберга в сторону и предложил обмен. Ватники, валенки, сапоги… новые… сколько хочешь – на пару литров спирта.

Перед самым Яновым Станом полковник Кошкин несколькими дальними выстрелами добыл лося, переходившего открытое пространство реки. Дело шло к вечеру, надо было останавливаться.

Кошкин радовался горе мяса, каюр снимал шкуру, Горчаков помогал. Гринберг же ходил вокруг и делал вид, что он тоже рад этому лосю, сам же с внутренней тряской представлял себе, как в Яновом Стане с него спрашивают за почти трехнедельное опоздание.

– Василь Степаныч! – Леня остановился и недовольно посмотрел на работавших, как будто собираясь что-то приказать.

– Да, Леня? – весело отозвался полковник, подрезая ножом шкуру. – Сегодня большой шулюм заварим! А?! Ефим, ну ты видел! Он как шел, – полковник распахнул окровавленные руки, – так и завалился и пополз на фюзеляже по склону… О, бычара! Что ты улыбаешься, Ефим?

– Нет, ничего, ловко вы его! Я бы не попал!

– А то! Я за войну мильен патронов выпустил!

Гринберг только поморщился на чужую радость, нервно сжал кулаки и пошел к балку.

В Яновом Стане была одна из перевалочных баз стройки. Капитан, начальник тамошнего лагеря, выслушав Гринберга, сказал, что у него по их поводу никаких распоряжений нет и ночевать у него тоже негде, стрелки живут в холодных палатках.

На другой день они отправились в Ермаково. Ехали своим же следом, без работы, и всего за четыре дня добрались к месту, откуда начинали. Здесь трасса уходила в сторону от Турухана, в тайгу. До Ермаково оставалось еще шестьдесят километров зимником. В небольшом лагере договорились о попутной машине.

Пришло время прощаться с Гусевым.

– Ну, бывай, Ефим, – полковник облапил небольшую фигуру каюра, – береги мой адрес, будешь в Москве, обязательно заезжай! Даже если меня не будет, тебя Нина моя примет, она у меня вот такая женщина! – выпячивал Кошкин большой палец.

– Прощайте, Ефим Егорыч, может, еще увидимся! – протянул руку Гринберг. – В Игарке знаете, где меня найти!

Горчаков тоже должен был вернуться в Игарку, в пересыльный лагерь. Дорога лежала через Ермаково, мимо его лазарета.

Машина была открытая, зимник плохой и до Ермаково добирались еще полдня, мерзли, как собаки. Горчаков всю дорогу соображал, как увидеться с кем-то из врачебного начальства. Лучше всего с Богдановым, который обязательно оставил бы. Права ходить по Ермаково у Горчакова не было – поселок не был вписан в командировку. Помог Гринберг, как руководитель повел «заболевшего» подчиненного в поселковую больницу. Георгий Николаевич не был здесь два с половиной месяца – за это время к главному корпусу небольшое крыло пристроили.