Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Такой разговор заходил не впервые, но в этот раз каюр покосился на Гринберга:

– Ну что, начальник, достать НЗ под уху?

– Доставайте, что вы меня спрашиваете? Какой я вам начальник?

Гусев ушел в балок и вскоре вернулся с полулитровой бутылкой спирта. Поставил перед Кошкиным. Сам взял черпак и присел к котлу.

– Чур меня! – полковник осторожно взял бутылку. – Георгий Николаич, давай-ка в котелке разведем…

Разлили жирную золотую уху, у огня на широкой разделочной доске дымилась белая, разваристая гора рыбы.

– На весь лес пахнет! – полковник, затаив дыхание, разливал «божественный напиток». – Вот это денек у нас сегодня!

Разобрали посуду, полковник поднял свою:

– За свободу, ребята! За небо! – он махнул свою кружку.

И уха была хороша, и буханка из деревенской пекарни, оттаявшая у огня, казалась свежей, а местами и хрустела припекшейся корочкой.

– Вот, мне с непривычки шибануло! – радовался полковник, снова наливая спирт. – Давай, ребята, за что выпьем? За рыбалку? Скажи ты, Ефим!

– Давайте за ваших близких, кто остались там далеко! – каюр сказал негромко, в костер посматривал, выпил не торопясь. Все тоже выпили.

– Почему вы сказали, «за ваших»? У вас, что, никого нет? – спросил Леня, выпив и отдышавшись от спирта.

– Наверное, уже никого… ничего про них не знаю.

– Ты из крестьян? – спросил полковник.

– Ну, – кивнул каюр, раскуривая самокрутку от уголька. – У отца большое хозяйство было, благодаря ему я гимназию закончил в Воронеже, а потом разошелся с ним – я тогда революционер был, эксплуататоров ненавидел.

– И что же, уехал из дома?

– Уехал. Завербовался в Игарку, в школе рабочей молодежи учителем работал. Вначале Игарка веселая была, а в тридцать седьмом все руководство города арестовали, ссыльных нагнали на заводы… Я в низовья уехал, несколько лет рыбаком работал, потом охотником-промысловиком, во время войны на нас бронь была – на фронт не брали. – Гусев говорил неторопливо, просто вспоминал.

Полковник долил остатки спирта. Чокнулись, выпили молча.

– Бродяга я, а не крестьянин, уже и не охота ничего. Балок слепил и живу!

– А про своих почему ничего не знаешь? Так и не ездил?

– Ездил в 1936-м, раскулачили их. Всех увезли куда-то в Томскую область, – каюр подбросил в костер. – Я соседу – в школе вместе учились – свой адрес оставил, в Игарку приезжаю, а меня уже ищут. Стукнул сосед… я и уехал в Сопкаргу.

Помолчали, обдумывая. Полковник очнулся первым:

– Вроде и не в лагере, а и не очень-то ты вольный, Ефим! Один Леня у нас нормальный.

– Я? – Леня смотрел с нетрезвым испугом. – Я женат! У меня ребенок… но я развелся. Моя мама тоже в Москве.

– Почему развелся? – не понял полковник.

Гринберг хмуро молчал, даже головой тряхнул, не желая отвечать.

– Да говори уж, ты что, тоже беглый?! – благодушно пытал Кошкин.

– Я – нет! – быстро ответил Леня и замолчал, но потом заговорил насупленно и даже строго: – Моих друзей обвинили в заговоре! Это была провокация! Мы вместе учились в институте, у нас там ребята воевавшие были, после фронта, они не боялись обсуждать… Мы просто думали, что делать. Понимаете? Мы ждали, что после войны жизнь лучше станет, свободнее… – он посмотрел на всех твердо. – Мы говорили о культе личности. Ребят арестовали в прошлом году.

– Так вы настоящие заговорщики! Вы что же, шлепнуть его хотели? – спросил полковник заинтересованно и почти серьезно.

– Совсем нет, я же говорю, мы только обсуждали, искали пути выхода… считали, что мы как молодые специалисты обязаны помочь своей стране. Сталин – очень серьезная помеха в ее развитии. Среди нас были хорошие экономисты. За мной тоже приходили, но я тогда на «Волго-Доне» работал, канал строили, я как раз был на строительстве… – Леня разволновался и от этого еще больше захмелел, говорил сбивчиво, осматривал всех, ища сочувствия. – Мой начальник отсоветовал мне ехать в Москву. Меня почему-то там, на Дону, не искали, возможно ждали, когда вернусь… а вскоре начальник перевелся сюда, на 503-ю, и меня забрал с собой. Жена со мной развелась, иначе ее тоже могли арестовать, а у нас дочка маленькая.

– Если бы не уехал, лес уже где-нибудь валил бы! – подытожил полковник. – Получается, я из вас самый нормальный: сижу за дело – дал в морду члену военсовета фронта.

– Прямо в морду? – обрадовался чему-то Гринберг.

– Так точно, и сказал, сука, все, что о нем думаю! Я из-за этого урода четверть полка потерял… В сорок четвертом дело было, могли и расстрелять, конечно, но повезло!

По виду Василия Степановича понятно было, что делать так не следовало, но поступком своим он доволен.

– А у тебя, Георгий Николаевич, дети есть?

Горчаков курил молча, как будто не слышал.

– Что молчишь? – не отставал полковник.

– Не стоит, Василь Степаныч…

– Вы понимаете, – горячо заговорил вдруг Гринберг, пытаясь сосредоточиться от опьянения, – если бы я остался, вся семья могла пострадать. У арестованных ребят, даже у родителей жилье конфисковывали, одну девушку вместе с мужем забрали, а он совершенно ни при чем… Я спасал моих, мне непросто было, и жена не хотела развода, но меня еще могут арестовать. Я боюсь этого, да, это – честно!

Замолчали, только костер трещал да временами слышно было оленей в лесу.

– Вы не волнуйтесь так, товарищ Гринберг! Нам тут иногда лучше, чем там, на воле! – полковник поднял пустую бутылку из-под спирта, заглянул в нее и с сожалением швырнул в кусты.

– А как сейчас в Москве? С продуктами полегче стало? – спросил вдруг Горчаков.

– В Москве неплохо, – Леня посмотрел на Георгия Николаевича, не очень понимая, к чему тот спрашивает. – В деревнях очень бедно живут, многие голодают… На «Волго-Доне» крестьян много заключенных, такое рассказывают – невозможно поверить.

– В деревнях свое хозяйство – голодным не останешься… – не согласился полковник.

– Ой как останешься, – Гусев подбросил в огонь охапку сучков. – Я в Туруханске сошелся с хорошей женщиной, переехал к ней, устроился учителем, с северными надбавками зарплата получилась больше тысячи рублей. Вроде неплохо, но из них каждый месяц: на государственный займ – 150, холостяцкий налог – 60, подоходный – 80 рублей, сельхозналог с усадьбы – у нас огород был 10 соток – 180 рублей, страховые какие-то платежи за посев огорода, корову и дом – 130 рублей, сбор за регистрацию охотничье-промысловых собак, хотя я тогда не охотился… – я не все и помню, оставалось меньше пятисот. У Насти корова была, и она каждый год должна была сдать 40 килограмм мяса, 360 литров молока, 1 кожу, 120 килограмм картошки и 30 штук яиц. Кур у нас не было – все приходилось покупать! Молока она зимой, дай бог, литра полтора в день давала, а литр отдай государству… и чего там оставалось? Продали эту корову, а я снова ушел в охотники… Если бы не Енисей да не тайга, все тут ноги протянули бы давно, я не знаю, как люди в России живут? – каюр замолчал недовольно. – Помирали в деревнях от голода, чего тут и говорить, и в сорок шестом, и в сорок седьмом, сам видел…