Ильяс Есенберлин - Хан Кене

Потом уже хорошо отдохнувший ага-султан приподнял ногу, уперся большой шершавой пяткой в ее оголенное бедро. Полежав так, он задышал еще тяжелее.

— Ладно… Застегни дверь на крючок и раскройся!

Обрадованная Зейнеп вскочила, быстро накинула крючок на дверь. И в этот момент кто-то постучал. Она прижалась лицом к щели:

— Мой султан, пришли Чингис с Жанадилом… Открыть им?

— Ничего… Не сдохнут, если подождут!

Всласть навозившись с молодой ненасытной женой, он велел впустить к себе сыновей. Хоть они приехали сюда на отдых из корпуса, у обоих были похудевшие, измученные лица. Особенно плохо выглядел Жанадил: глаза запали, щеки ввалились, словно только что встал после тифа. Он стоял с опущенной головой и не мог поднять глаз на отца, как будто сам был виноват в случившемся.

Конур-Кульджа в упор посмотрел на него… Как он думал, так и вышло. Этот бесхребетный щенок не то чтобы накричать — глаз поднять не решается. Теперь уже не пойдет больше к своей Кумис. Небось весь свой любовный пыл выплакал за ночь. Стоит как курица после купания. Таков был и его дед по матери — безвольный и чувствительный, как родившая баба…

Чингис по счастливому виду своей мачехи сразу догадался, что примирение состоялось… Что же, у него от этого не убавится. А старый шакал, его отец, вполне может простить их маленький грешок, хотя бы в память тех преступлений, которые сотни раз совершал на своем затянувшемся веку. Его тоже не убудет от того, что родной сын пользовался тем, чего у отца предостаточно. Главное, чтобы из семьи не уплывало!..

Равнодушным взглядом скользнул по нему отец. Значит, пронесло или просто ни о чем не догадывается…

Конур-Кульджа достал из ковровой сумы приказ генерала Талызина, нацепил на глаза очки и медленно прочитал его сыновьям. Закончив чтение, он снял очки и строго посмотрел на них:

— Вы по существу уже являетесь офицерами белого царя, нашего отца и благодетеля, поэтому обязаны беспрекословно выполнять все, о чем говорится в этом приказе. Выделяю вам каждому по сотне сарбазов. Поезжайте в мятежные аулы. Сумеете уговорить их — превосходно, нет — действуйте без пощады, как требуют от нас присяга и приказ. И помните, что этим летом вам должны присвоить соответствующий чин. Вся ваша дальнейшая служба будет зависеть от того, как справитесь с этим заданием!..

— А если не хватит сотни? — быстро спросил Чингис, сразу догадавшийся, куда метит достойный отец. — Не часто бегал Кенесары от наших сарбазов…

— Эти слова недостойны настоящего офицера! — отрубил ага-султан. — Не запятнайте только чести своего предка Самеке!

Чингис понял, что отец все знает и ничего не простил. На верную гибель посылает он их, пожертвовав для этого двумя сотнями сарбазов. Убедившись в бесполезности дальнейших разговоров, оба поклонились и вышли. Спустя некоторое время раздался стук копыт их коней, быстро удаляющихся в сторону Кара-Откельской крепости.

Конур-Кульджа слушал этот топот, пока он не затих где-то вдали, потом повернулся к Зейнеп.

— Доколе он будет держаться за подол мачехи? — сказал он, ласково глядя на нее. — Пора уже Чингису показать себя…

У Зейнеп похолодело в груди. Значит, он действительно все знает. Поэтому и приехал так неожиданно. И то, что сыновей отправляет в зубы к Кенесары, тоже с этим связано. Ну и матерый волк!..

Может быть, и не точно так она думала, но в глазах ее было восхищение. Все, выходит, из-за нее. Ей даже захотелось попросить у него прощения, но она не забыла, что относится к потомкам самого Букей-хана. С равнодушным видом она спросила:

— А чем провинился бедный Жанадил?

— Он слишком много знает обо всех нас: о мачехе, брате… И еще позорится с простолюдинкой, забывая, чьего он рода.

— Когда же вы отвезете меня обратно к родителям?

Конур-Кульджа с интересом посмотрел на нее:

— Сын — моя плоть от моего племени. Поэтому и карать его мне ничего не стоит. А жену я купил за сорок девять голов скота. Это недешево, и я должен сначала получить с нее все с прибылью.

Маленькие глаза его весело заискрились.

— Пить почему-то захотелось. Подай кумыс!

Она на пальчиках направилась к двери, взяла висевшую рядом серебряную кумысомешалку, так же бесшумно пошла к сшитой из цельной лошадиной шкуры сабе с кумысом.

Если выпьет из ее опоганенных грехом рук, значит, простит… Не такие еще грехи водятся в ханских родах. К чему убиваться?

Кто-то за ее спиной вошел в юрту.

— Ассалаумагалейкум!..

Конур-Кульджа просиял, вытянув вперед обе руки:

— Ты ли это, славный Ожар?

— Желаю вам крепкого здоровья, мой ага-султан!..

— Значит, жив-здоров, мой дорогой!.. Откуда же сейчас, каким добрым ветром принесло?.. Ну, садись на самое почетное место в моем доме!

Ожар уселся, подмяв подушку своим плотным тяжелым телом, оглянулся на разливавшую кумыс Зейнеп.

— Из Омска я сейчас. К тому же не один…

— Кого же везешь с собой?

— Да бабу свою…

— А чья дочь?

— Тайжана.

— Тайжана?.. Какого Тайжана? — Конур-Кульджа даже привстал от удивления. — Не того ли самого, который бунтовал и был расстрелян! Сына Азанбая, что ли?

— Да, его дочь…

— Разве имел он дочь?

— Осталась девчонка… Алтыншаш. Когда семью Тайжана сослали, она где-то там осталась. Купил ее у конвойных какой-то купец, потом отдал генералу Фондерсону… Сейчас ей шестнадцатый год…

— Вот так новости у тебя!.. Но как ты сумел на ней жениться? Случаются же чудеса!.. А где она, почему не зовешь сюда?

Ожар снова взглянул на безмолвную Зейнеп, готовящуюся разливать кумыс. Ага-султан понял его намек.

— Эй, токал! — Он специально употребил это пренебрежительное слово, означающее младшую жену. — Сходи там, прикажи заколоть барана. И пусть побыстрее ставят самовар!..

Зейнеп понимающе улыбнулась и, плавно поводя бедрами пошла из юрты.

Ожар деловито, с подробностями рассказал, как удалось схватить батыра Сейтена.

— Две недели пришлось просидеть в омской тюрьме! — Он как-то необычно тонко хихикнул. — Решили судить нас каждого по отдельности… Однажды и наведался ко мне в тюрьму сам генерал Фондерсон — весь в золотых пуговицах и с усами. Очень хвалил меня за поимку Сейтена, обещал все, что захочу… А в Омске я как-то видел эту Алтыншаш. Вот и попросил у него. Говорю: «Отдайте мне, ваше превосходительство, ту прислугу-киргизку, что живет в вашем доме!» Сначала не хотел — привыкли они к ней. «По уложению двадцать пятого года, говорит, девушка вольна выйти замуж, за кого пожелает. Так что я могу, лишь если сама…»

Когда я сказал, что насчет согласия девушки препятствий не будет, генерал только глаза вытаращил: «Как же пойдет она за того, кто является погубителем ее семьи?» Я снова успокаиваю его. Ничего не осталось ему…