Ильяс Есенберлин - Хан Кене

Дописав письмо, он поручил Карбышеву доставить его с нарочным, а сам принялся за неотложные дела. В первую очередь он решил перевезти в крепость находящиеся неподалеку аулы двух своих жен и хотел поручить это Жанадилу с Чингисом, но их снова не оказалось в крепости.

— Ведь им надо скоро возвращаться в Омск, на учебу, — сказала старшая жена, байбише. — Зачем ты гневаешься на них? Им хочется перед отъездом погулять, отдохнуть. Особенно Чингису…

И так улыбнулась она при этом, что у Конура-Кульджи рот перекосился от бешенства.

— Я-то знаю, как они отдыхают! — заорал он. — Тут всю ночь глаз не сомкнешь, а негодяй Чингис щупает в это время чей-то плотный курдюк и тугое вымя!..

Он уже хотел взобраться на коня, чтобы снова поехать а аул младшей жены Зейнеп, но вспомнил, что разъезды Кенесары уже где-то неподалеку. Лишь плетью щелкнул ага-султан и в это время время увидел пританцовывающего в воротах своего каурого иноходца. Конь был без всадника, а на шее у него висело что-то похожее на торбу. Как обычно, с требовательным ржанием приблизился он к кормушке у самого крыльца ага-султана… Что за ерунда у него на шее? Еле передвигая огромное тело, Конур-Кульджа подошел к иноходцу, и вдруг ноги его задрожали. Что-то круглое, похожее на арбуз, было в холщовой торбе на шее коня, и свежие красные капли сочились и падали в дворовую пыль…

Острый нож вынул Конур-Кульджа и перерезал веревку, на которой висела торба. Она с глухим стуком упала на землю. Трясущимися руками дернул Конур-Кульджа за край торбы, и оттуда вывалилась человеческая голова. Глаза у нее были вытаращены, зубы оскалены в диком смехе, а между ними зажат почерневший язык. Видимо, топором отрубили голову, потому что пополам был перерублен шейный позвонок. На шкуру черного каракуля были похожи смоченные кровью черные волосы… Конур-Кульджа с бессмысленным удивлением уставился на голову и вдруг узнал. Это был его сын Чингис…

Уже теряя сознание, успел прошептать ага-султан чье-то имя…

Это было имя Сыздыка, сына Кенесары, чью голову поклялся отрубить Конур-Кульджа в отместку за Чингиса.

Но голову Чингису отрезал не Кенесары или кто-нибудь из его сарбазов, а отец Кумис — старый туленгут Абдувахит. В ту же ночь, когда ага-султан опозорил его единственную дочь, он собрал посредине юрты все свое нехитрое имущество и поджег вместе с юртой. Потом, взяв за руки дочь и жену, бежал в степь куда глаза глядят. Не ждавший такого оборота дела, Конур-Кульджа послал за ними погоню, но беглецы скрылись в густых прибрежных зарослях камыша…

Отослав жену и дочь с одним из откочевывающих мятежных аулов, туленгут Абдувахит вернулся к своему пепелищу. Сердце его щемило от неутешной обиды и горя, глаза застилал туман. Мысли его путались, и он не знал, с чего начинать. Ему казалось, нет лучшего решения, чем убийство Конур-Кульджи. Только зарезав оскорбителя, смоет он это позорное пятно!..

Решившись, Абдувахит стал день и ночь наблюдать за домом Зейнеп, младшей жены ага-султана. К самой юрте он не мог подойти, потому что ее непрерывно охраняли нукеры. Как-то утром он увидел из засады — стражу сняли, но не знал, что Конур-Кульджа уехал. Вечером того же дня два всадника подскакали к аулу со стороны Кара-Откельской крепости и спешились почти рядом с залегшим в камышах Абдувахитом. Один из них был Чингис…

Отправив спутника к юрте Зейнеп, он улегся на сухом месте в ожидании вести от нее и вскоре уснул. Не зная отношений между отцом и сыном, Абдувахит подкрался к Чингису. «Чем лучше его сын моей дочери!» — подумал он и отсек спящему голову секирой.

Наутро Абдувахит подозвал пришедшего к воде ага-султанского каурого иноходца. Конь легко дался ему, потому что туленгут поил его из соски, когда тот был жеребенком. Привязав к шее коня торбу с головой Чингиса, Абдувахит стегнул каурого, а сам поспешил в стан Кенесары…

Целых три дня не поднимался с постели Конур-Кульджа и встал лишь тогда, когда родственники уже похоронили его сына. В душе он был доволен. Но сын все же сын, и нужно показать свое горе… Через неделю будут устроены богатые поминки, а пока что ага-султан с утра до ночи занимался подготовкой крепости к отражению нападения мятежников.

В огромной пустой белой юрте, словно тигр, попавший в клетку, ходил Кенесары. Он всегда так делал: хмурил жесткие брови, стискивал правой рукой рукоятку родового кинжала и много ходил, когда нужно было решиться на что-нибудь важное. Он и вправду был похож в такие минуты на хищного зверя: шея его напрягалась, шаги становились неслышными, глаза горели недобрым огнем. Боясь его гнева, никто в это время не нарушал его покой. Страшно было подвернуться ему под руку, когда он находился в таком состоянии…

Сегодня это продолжалось особенно долго. Шинель с полковничьими эполетами, которую по наследству носил Кенесары, была лишь наброшена на его плечи, и полы ее развевались на поворотах.

Вчера с берегов Сырдарьи прибыл лазутчик. Он привез известие, что куш-беги Бегдербека перевели в Аулие-Ату, а на его месте временно сидит Ляшкар. Положение казахов в связи с этим сильно ухудшилось, и можно рассчитывать на взрыв. И еще один интересный слух передал приехавший человек: якобы Мадели-хан, правитель Коканда, вступил в преступную связь со своей мачехой. Дело было не в соблюдении закона, а в том, что это получает огласку. Значит, кому-то выгодно свалить хана Коканда, а это следует иметь в виду…

Не судьба сырдарьинских казахов беспокоила султана Кенесары, а то, как можно использовать создавшееся положение для пополнения войска. Нужно подождать, пока окончательно созреет кокандский нарыв, и тогда уже действовать наверняка. К пятидесяти тысячам последовавших за ним дворов может прибавиться еще сто, а то и сто пятьдесят тысяч. Это уже серьезная сила!

А что, если созрел уже нарыв, и он напрасно медлит… Долго ли будут продолжать верить ему люди, которых он с таким трудом собирал весь этот год под свое знамя? Кто угадает, не начнут ли завтра они расходиться по всей степи. Ведь это же казахи. На многотысячный и плохо поддающийся управлению табун похожи они. Такой табун мчится по степи и все может снести на своем пути. Но если враг уловит тот единственный, знакомый опытным табунщикам момент и в нужном месте испугает его, то табун отхлынет назад. Тогда ничем уже не остановишь его: ни уговорами, ни плетью…

Нет, ни в коем случае нельзя допустить этого. Поэтому — больше шуму и крику сзади, чтобы обеспамятевший табун уже не видел ничего перед собой и мчался только вперед, без оглядки, заполняя теплыми телами рвы и овраги, сметая любые заслоны!

До сих пор его джигиты громили лишь аулы враждебных ему султанов, грабили караваны на пути между Ташкентом и Кара-Откелем, участвовали в стычках с небольшими отрядами царских войск. Только на днях был захвачен большой караван купца Строганова вместе с охраной, которая стреляла по его сарбазам. Теперь пришло время перейти к более серьезным действиям. Этого ждут от него все, ждет чернь. Ведь не для нападений на караваны пошла она за ним. Если не показать сейчас людям, что он решился на большое дело, они отшатнутся от него, пойдут своим путем…