Фрэнк Йерби - Сатанинский смех

– Я, – произнес он, проклиная себя за неловкость, с которой он это выразил, – буду занят всю неделю. Ты ведь выступаешь в Опере? Я оставлю тебе записку за кулисами…

Но она его не слушала. Она смотрела мимо него, и теплая, радостная улыбка осветила ее лицо.

– Жерве! – смеясь, воскликнула она. – Я не ждала тебя так скоро!

– Я так и понял, – улыбнулся граф де Граверо. – А, Марен, мой достойный политический противник. Ну да, вы ведь знакомы друг с другом?

– Довольно хорошо, – отозвалась Люсьена. – Хорошо, что ты появился. Месье Марен собирался покинуть меня и оставить в одиночестве.

Теперь Жан держал себя в руках. Он даже сумел унять дрожь в пальцах.

– И тем не менее, – сказал он бесстрастно, – боюсь, вынужден буду задержать господина графа. Не надолго – только на то время, чтобы обменяться картелями. Полагаю, утомительная процедура нанесения пощечины не обязательна между двумя старыми знакомыми…

– Жан, – вмешалась Люсьена, – не будь круглым идиотом. Не хочу, чтобы из-за меня ты пытался перепрыгнуть через собственную голову. Ты буржуа, как и я. Разве ты учился фехтовать?

– Нет, – мрачно ответил Жан, – но это не имеет значения. Даже рискуя выглядеть неучтивым, вынужден сообщить вам, мадемуазель, что вовсе не собираюсь драться из-за вас. Не могу представить себе такого стечения обстоятельств, которое заставит меня пошевелить хотя бы пальцем ради вас. Господин граф де Граверо прекрасно знает, почему я вызываю его…

На лице Жерве отразилось полное недоумение.

– Простите меня, месье Марен, – сказал он, – я не знаю… действительно не знаю.

Жан посмотрел на него и потряс головой, словно для того чтобы прочистить мозги.

– Хотите сказать мне, что, когда вы уехали из замка Граверо, бросив его окруженным толпой крестьян, вы не знали, что они сожгут его дотла?

В глазах ла Муата мелькнул ужас.

– Они сожгли замок? – прошептал он. – Сожгли мой замок?

– А вы этого не знали? – резко спросил Жан.

– Нет конечно! Но почему Тереза не написала и не сообщила мне? Когда я уезжал, я хотел тем самым спасти замок. Эти сумасшедшие любят Терезу – я был уверен, что они не станут… – Он замолк, глядя в глаза Жана. – О, Боже! Вы не имеете в виду… они… что Тереза…

– Да, – сказал Жан. – Ваш замок… И Тереза. Мой брат Бертран смог опознать труп сестры только по той части драгоценностей, которая не расплавилась. А почему еще, вы считаете, я вызываю вас?

– Я не знал, – еле выговорил Жерве. – О, звери! Грязные, отвратительные скоты!

– Когда-то они были людьми, – возразил Жан. – Это наше сословие дьявольски ловко умеет делать из людей скотов…

– Я не должен был встретить вас, – тихо произнес Жерве. – Не в связи с этим… Пожалуйста, дайте стул… думаю, мне лучше сесть…

Жан подтолкнул ему стул. Люсьена уже была рядом с Жерве, подложив ему свою руку под голову.

Жан вздохнул. “Не смогу покончить с этим теперь же, – подумал он, – не только теперь, но и вообще когда-либо”. Он пошел прочь от них, но через несколько шагов обернулся.

– Вам лучше бы написать и выяснить, что случилось с вашей собственной сестрой. Когда ее видели в последний раз, она спасалась бегством в направлении леса, преследуемая бандой вооруженных людей…

– Боже! – воскликнул Жерве. Это был крик подлинного отчаяния.

В глазах Люсьены вспыхнул гнев.

– Чудовище! – вырвалось у нее. – У тебя нет сердца!

– Напротив, мадемуазель, – рассмеялся Жан. – Я мягок, как масло в умелых руках, помните?

Он отвесил им глубокий поклон.

– До свиданья, месье, до свидания, мадемуазель, – произнес он, повернулся и пошел, оставляя за собой раскаты хохота.

Однако через минуту или две, когда он понял, что сделал, он остановился. Люсьена права, подумал он с горечью, я бессердечный человек. Верю, что Николь спаслась. Не могу принять мироздания, которое может позволить, чтобы с ней такое случилось. Тем не менее та же судьба, Бог, мироздание – называйте это, как хотите – позволили Терезе умереть в страшных мучениях. Верить во что-то только потому, что верить приятнее, это худшая глупость… Глупец, глупец, сколько еще тебе понадобится доказательств, чтобы увериться, что жизнь безжалостна, что между тем, чего человек заслуживает, и тем, что с ним в действительности случается, нет никакой связи?

Он двинулся дальше, лицо его было скорбным.

Сражаться с ла Муатом – это одно, а хлестать его словами – совсем другое. И использовать Николь – бедную, исчезнувшую Николь – как оружие против него, это самое низкое, что ты сделал в своей жизни.

На углу он увидел таверну. Он остановился и хмуро глянул в ее сторону. “Это ведь тоже слабость”, – подумал он. И все-таки зашел туда.

Между планами, которые человек себе намечает, и его действиями лежит дистанция, измеряемая иногда десятками лье. Жан Поль Марен обнаружил это в первые недели заседаний Генеральных Штатов. Он рассчитывал жить в Париже и ездить каждый день в Версаль, но очень скоро понял, что это невозможно. События развивались слишком стремительно.

Нельзя сказать, чтобы он жалел об этом молниеносном натиске истории. Сознание, что ты являешься участником такого исторического события, возбуждало. Стоять в зале для игры в мяч и, подняв руку, повторять вслед за задыхающимся от волнения Мунье слова клятвы: “Все члены этого Собрания приносят в эту минуту торжественную клятву не расходиться до тех пор, пока не будет выработана и на прочной основе утверждена конституция королевства…”, слушать львиный рык Мирабо двадцать третьего, когда король предписал депутатам трех сословий заседать по отдельности, и церемониймейстер торжественно провозгласил:

– Господа, вы слышали повеление короля. Мирабе встал, уродливый, великолепный, и прогремел:

– Если вам поручено заставить нас уйти отсюда, вам придется запросить приказ о применении силы. Ступайте скажите вашему господину, что мы покинем наши места, только уступая силе штыков!

А когда Людовику доложили об этом, он пожал своими толстыми плечами и произнес:

– Если господа от третьего сословия предпочитают не покидать зал, не остается ничего другого, как оставить их там…

Как много значило состязание в ораторском искусстве с лучшими ораторами. Из них один только Сиейес превосходил Жан Поля Марена. Мирабо вызывал большой восторг, однако речи депутата Марена отличались предельной четкостью, столь высоко ценимой в искусстве риторики. Он оказался в гуще событий и гордился этим.

При его участии была выиграна битва, когда король осудил их дерзость объявить себя Национальным собранием, как будто они, третье сословие, представляют всю Францию. Жан Поль Марен встал тогда и заявил:

– Господа, но ведь мы и есть вся Франция! Если представители двадцати миллионов людей не являются депутатами нации, то что тогда говорить о тех, кто сидит здесь от имени каких-нибудь двухсот тысяч – одного процента населения, и эта часть состоит из трутней и паразитов на теле общества, из людей, которые ничего не делают, ничего не производят, живут подобно пиявкам, сосущим кровь из народа…