Фрэнк Йерби - Сатанинский смех

– Нет! – заревела толпа. – Vive messiers les Citojens-Soldats! [29]

– Мы, – гордо заявил сержант, – дали клятву не стрелять в народ Парижа! Вы наши друзья, мы женаты на ваших женщинах, неужели же мы будем стрелять в братьев и сестер наших жен?

– Vive! – ревом отозвалась толпа.

Потом толпа подалась вперед и подняла Жана и двенадцать солдат на плечи. С приветственными криками их донесли до ближайшей таверны. Там были подняты бесконечные тосты за их здоровье, за свободу, равенство и братство.

Прошло не менее двух часов, прежде чем Жан, ссылаясь на государственные дела, смог сбежать. Голова у него была отнюдь не ясной, а это было опасно. Предстояла серьезная работа. Он должен успокоить народ, насколько это возможно. Для этого нужен весь его ум. Тосты, под которые он пил, не очень помогли ему в этом. Он шагал не очень уверенно туда, где шум казался сильнее, хотя тут трудно было принимать решения – весь Париж представлял собой кипящее море шума и ярости – таким он стал с полудня, когда весть о том, что король уволил Некке-ра, достигла Пале-Руайяля.

Неккер, королевский министр финансов, был швейцарец, банкир, педант и дурак. Но королева ненавидела Неккера, и этого оказалось достаточно, чтобы народ полюбил его. Кроме того, его вероисповедание при страшной волне антиклерикализма, захлестнувшей Францию, работало на него. И вот теперь бедный слабый Людовик, как всегда по указке жены, уволил человека, по поводу которого народ ошибочно полагал, что он может облегчить его тяжелую участь.

Жан Полю то и дело попадались навстречу спешившие куда-то люди с зеленой веточкой, приколотой к шляпе – зеленой кокардой, предложенной Камилем Демуленом в тот же час, когда эта новость дошла до него.

– Morbleu! [30]– выругался Жан, думая об этом молодом ораторе. – У него есть все – молодость, привлекательная внешность, ораторский талант – все на свете, кроме хотя бы одной унции мозгов в его голове или малейшего чувства ответственности.

Он припомнил яростную речь Демулена, молодого человека с рыжими разлетающимися кудрями, который вскочил на стол в Пале-Руайяле и клялся, что королевский двор задумал устроить Варфоломеевскую ночь патриотам. То, что двор не замышлял ничего подобного, что король даже отдал гвардии приказ проявлять предельную сдержанность, имея дело с народом – так что сержант врал, что они получили приказ стрелять в людей, ибо Жан, видевший приказ, знал об этом – менее всего трогало Демулена и ему подобных. Они жаждали революции, а для этого любой повод оказывался хорош.

Поющая и танцующая толпа заполнила улицы Парижа, неся бюст Неккера.

Глупцы, выругался про себя Жан, если бы вы знали, как не хватает таланта вашему швейцарскому банкиру, вы разбили бы его бюст на куски!..

Однако толпа поднимала вверх своего полубога и заставляла всех встречных отдавать ему почести. Жан отсалютовал бюсту добровольно. Потому что, решил он мрачно, господин Неккер не стоит того, чтобы умирать за него живого или гипсового… Однако и после того, как он отдал требуемый салют, толпа, состоящая главным образом из торговок рыбой из Сент-Антуанского предместья, не отпустила его.

– Хотим, – заявила одна замызганная женщина, – чтобы гражданин депутат оказал нам честь и сопровождал нас. Одолжил бы нам немножко щегольства, как вы считаете, девочки?

Толпа босоногих, противных, дурно пахнущих фурий воплями приветствовала ее слова, и в воздух взметнулся целый лес зеленых палочек. Жан Полю не оставалось ничего другого, как идти вместе с ними.

Ему казалось, что их шествие по кривым улочкам продолжается уже несколько часов. И все это время они беспощадно избивали всех, кто не хотел приветствовать бюст Неккера. Жан уже не понимал, в какой части города он находится. Он чуть не валился с ног, а рыбные торговки и привязавшиеся к ним мужчины, казалось, не знали усталости.

Потом он резко остановился, и всю его усталость как рукой сняло. Навстречу ему шла Люсьена Тальбот, она двигалась неуверенно, волосы слегка растрепаны, плащ волочился по земле, свисая с одного плеча. Когда на нее упал свет уличного фонаря, он мог разглядеть, что помада у нее на губах размазана, глаза запавшие.

– Госпожа, – завыла торговка рыбой, – знатная госпожа… герцогиня. Что будет делать госпожа? Месье Неккер очень одинок – все, что он хочет, это чтобы ваша светлость поцеловали его.

Люсьена выпрямилась, глядя на них. В ее глазах мелькнул страх, смешанный с беспредельным презрением.

– Нет! – вырвалось у нее, но они уже подняли свои палки. – Хорошо, хорошо, – сказала Люсьена, – поцелую господина Неккера, а потом, ради Бога, отпустите меня, умираю, так хочу спать…

Они наклонили каменную голову Неккера к ней. Люсьена посмотрела на него с явным отвращением, потом крепко поцеловала в губы.

Потом она откинулась назад, глядя на бюст с насмешливым удивлением.

– Ах, ты, каменный мерзавец, – прошептала она, – ты первый мужчина, которого я целую, а он тает.

И только тогда она заметила маленького гамена лет десяти, который стоял рядом с ней, достаточно близко, чтобы расслышать ее слова.

– Мама, – закричал этот грязнуля, – она оскорбила господина Неккера! Она назвала его мерзавцем! Я слышал!

Небо чуть не раскололось от вопля торговок рыбой. Они толкались, наваливались друг на друга, торопясь расправиться с ней.

– Сорвите с нее ее лохмотья! – заорала стоявшая рядом с Жаном грязная тетка. – Оставьте ее в чем мать родила, и пусть бежит!

Это предложение вызвало бурю одобрительных криков. И прежде чем Жан успел преодолеть расстояние в десять футов, они осуществили свой замысел.

“Я полагал, – с горечью подумал он, – она не может никогда быть более прекрасной, чем была в том далёком прошлом. Но сейчас она еще прекраснее… а они хотят убить ее…”

Люсьена приняла первые удары, не вскрикнув. Но на ее голой спине проступила кровь прежде, чем Жан оказался около нее. А она в этот момент начала поносить их такими словами, какие никакая французская герцогиня знать не могла. Это на мгновение остановило их – как раз достаточно, чтобы Жан Поль встал рядом с ней. Но они были близки к тому, чтобы убить ее.

Жан выхватил свои пистолеты.

– Я никогда не стрелял в женщин, – сказал он. – Но во имя небес и в память о моей матери я размозжу голову первой же из вас, кто еще раз дотронется до нее!

Они отшатнулись с рычанием. Пуль они боялись.

– Дорогу! – закричал Жан. – Пропустите нас!

Женщины расступились. Жан направлял дула своих пистолетов направо и налево, и когда они прошли сквозь толпу, он стал отступать лицом к ним, угрожая пистолетами, пока они не дошли до угла.

– Не пытайтесь преследовать нас! – крикнул он. – Первый, кто попробует – умрет!