Dionigi Cristian Lentini - Человек, Соблазнивший Джоконду

И в самом деле, в тот день её армия, воспользовавшись неосмотрительными действиями противников, должна была начать новое наступление с севера, против позиций войск Франческо Гонзага, изо всех сил старавшегося устоять неприятельскому натиску, сосредоточившись как никогда на оборонительной стратегии и совершенно не подозревая о том, что́ вот-вот должно было произойти в наполненных благовониями комнатах его прекрасного дворца…

Лишь два удара в дверь… Они прогремели для юной влюблённой грозным набатом: подобно увесистому языку колокола её рассудок колебался между острым чувством стыдливости и отчаянным бесстрашием.

Не та презирающая опасность, безумная дерзость маркиза, её суженого, рисковавшего жизнью под выстрелами арбалетов и аркебузов, – нет! – истинная смелость заставила девушку схватить ключ, повернуть его в замочной скважине и позволить своему возлюбленному переступить порог – последний оплот на пути к уже утратившему целомудрие сердцу.

В тот момент, когда тень от открывавшейся входной двери, освещённой огнём камина, вытягивалась становясь всё длиннее, и бесстрашный поклонник входил в комнату, Беатриче резко повернулась, и с её головного убора скатилась на пол оторвавшаяся жемчужина.

«Скажи мне, что это не грех», – произнесла она с мольбой в голосе.

Он медленно наклонился, подобрал жемчужину, обхватил Беатриче за талию и, слегка прикоснувшись губами к её шее, прошептал первую и единственную в ту ночь фразу:

«Безусловно это грех. Но упустить это мгновение, будет грехом куда более тяжким.»

В тот же миг Беатриче закрыла глаза и, не ведая о печальном известии с поля битвы, которое ожидало её на следующий день, грациозно повернулась и всецело отдалась страсти. В то время, когда её наречённый униженно отступал под натиском венецианской кавалерии, Беатриче, подобно амазонке в седле, ликовала от счастья, свободная хотя бы на одну ночь быть самой собой.

И вот, когда утих лязг сабель на ратном поле и догорело в камине последнее полено, вместо неминуемого поражения Феррары, новая заря провозгласила лишь… взятие Тристаном Личини де Джинни очередного любовного трофея.

Двадцатидвухлетний Тристан – незаурядный образованный молодой человек – отличался изысканными манерами и блистательным умом. Стройная фигура и гармоничное телосложение позволяли смело назвать его мужчиной с красивой внешностью. Несмотря на юный возраст, он был признан авторитетным дипломатом Папского государства, и поэтому был вхож в круги дворовой знати практически всех итальянских княжеств. Тем не менее, Тристан не имел постоянной резиденции и время от времени, по поручению Святого Престола и подчас без ведома официальных послов, отправлялся в то или иное государство полуострова (и не только) с целью уладить самые деликатные и зачастую секретные вопросы. Пусть он и не был наделён знатным титулом, все властители и именитые особы знали, что говорить с ним было всё равно что общаться напрямую с Его Святейшеством. Прошлое его было для всех загадкой, имя его никогда не упоминалось в официальных бумагах. Одежды его были куда роскошнее, чем у многих графов и маркизов, но на груди у него никогда не красовались ни наградные знаки, ни родовые гербы. Казалось, что кошель его был бездонным, хоть он и не был сыном банкира или купца. Непринуждённо маневрируя на политической сцене, он никогда не оставлял следов; будучи ревностным летописцем своей эпохи, никогда не упоминался на страницах Истории. Вездесущий, он был неуловим, как будто бы его и не было.

Первые полтора десятилетия своей жизни Тристан провёл в провинции, близ Бергамо, по соседству с окраинными территориями Венецианской республики. Там он получил достойное образование, а также чувственное и сексуальное воспитание, не стеснённое рамками общепринятой морали. Родившись без отца и потеряв мать в раннем отрочестве, он жил со своим дедом – уставшим от жизни старцем из обедневшего дворянского рода, который вопреки здравому смыслу продолжал самодовольно кичиться генеалогической связью своих предков с династией императора Священной Римской империи Фридриха II, породнившегося в эпоху крестовых походов с некоторыми аристократическими тосканскими семьями, от которых спустя пару веков остались лишь смутные воспоминания. Впрочем, городские и сельские обыватели выказывали к старику определённое почтение, которое постепенно распространилось и на юного Тристана. Достигнув надлежащего возраста, он был отдан на обучение вначале к монахам-доминиканцам, позднее – к братьям-францисканцам, и с первых же шагов проявил несомненную склонность к логике и риторике, хотя каждое воскресное утро и приводил в ярость своих набожных наставников, явно предпочитая созерцание подобных ангельским видениям юных послушниц, прибывавших в церковь, штудированию древнегреческой и древнеримской литературы. Случалось застать его угрюмым (пожалуй, причиной тому мог быть недостаток родительского тепла), но ни разу он не был уличён в дерзости. Задорный темперамент уживался в нём со сдержанностью, бойкость никогда не переходила в наглость. Всё это, а также невинный облик паренька, подкупало обывателей: вот почему он снискал всеобщую любовь среди местных жителей, особенно среди женщин.

Вскоре после того, как Тристану исполнилось 12 лет, он стал свидетелем одного эпизода, который не раз навещал его ночные грёзы уже в зрелом возрасте. Увиденное открыло ему новый мир, бесконечно далёкий от привычных для него монастырских уставов и кардинальных добродетелей, о которых он так часто читал в книгах. В тот жаркий день в начале лета, когда солнце уже слегка клонилось к западу, двери и большие окна скриптория монастырской библиотеки были широко распахнуты, чтобы позволить дуновению ветерка скрасить чтение массивных фолиантов. В руках у Тристана был том, повествовавший о бытии Блаженного Августина, чья фигура возбуждала в нём особый интерес. Удобно угнездившись в уголке возле окна, подросток собирался погрузиться в изучение мудрёных бумаг, когда его внимание привлекла странная для этого времени дня сцена: от паперти, в сторону пустынной улицы, торопливым шагом направлялась Антония, безутешная вдова. Она была не одна: почти рывками волокла за собой едва научившуюся ходить дочурку, которой было не более двух лет. Казалось, что несчастная очень спешила добежать до своей цели никем не замеченной; преодолев несколько метров, она всё с той же осмотрительностью слегка сместилась вправо и, добежав до лавки аптекаря, стрелой юркнула в дверь. Спустя мгновение, наружу высунулась голова хозяина лавки. Бросив беглый взгляд направо и налево, он поспешно исчез внутри помещения, наглухо заперев дверь, которая растворилась вновь лишь по прошествии получаса, чтобы позволить выйти на улицу матери с дочкой. Подобная сцена повторялась каждую последующую субботу, что пробудило в подростке неукротимый соблазн дознаться, в чём же дело. С этой целью он задумал спрятаться в старом сундуке, в котором один из подёнщиков его деда возил бурдюки с родниковой водой жене аптекаря: эта состоятельная синьора вместе со своими двумя дочерьми готовила в лаборатории супруга дистилляты, гидролаты и духи. Когда сундук был загружен, Тристан вытащил оттуда несколько бурдюков, чтобы суметь поместиться в нём самому, забрался внутрь, свернулся калачиком и терпеливо дождался момента, когда подёнщик взвалил сундук на телегу и, ничего не подозревая, доставил груз, как обычно, прямо в лавку. Притаившись в утробе своего деревянного коня, словно Одиссей в легендарной Трое, Тристан выждал, пока помощник аптекаря не удалился, чтобы заплатить за оказанную услугу, вынырнул из сундука и схоронился за мешками с зерном, которыми была завалена кладовая. Теперь оставалось только ждать… И действительно, вскоре после того, как церковный колокол возвестил три часа пополудни, пунктуально порог полусумрачной лавки переступила красавица Антония вместе со своей малышкой. Поджидавший у входа страждущий алхимик бросился ей навстречу, словно волк на добычу, припав к её пышной груди и припирая женщину к неподвижной створке входной двери. В то время, как правая рука запирала засов, левая шарила под одеждой миловидной синьоры, которая, выпустив ручонку малышки, стаскивала с головы чепец, лишь мгновение назад скрывавший длинные отливавшие медью волосы. Не веря собственным глазам, паренёк зорко следил за происходившим в лавке, пропахшей дурманящим ароматом трав, пряностей, кореньев, свечей, бумаги, чернил и красителей… После первых излияний аптекарь ослабил хватку, едва позволив молодой матери усадить дочь на маленький стульчик и сунуть ей в руки тряпичную куклу, потом схватил её за руку, потянул в кладовую и спросил с сарказмом в голосе: “Ну, скажи-ка, что ты рассказала сегодня на исповеди дону Беренгарию?”. Страсть между любовниками разгорелась с новой силой: вслед за смешками и неразборчивым шёпотом послышались приглушённые стоны; слегка отодвинув занавеску, едва прикоснувшись к ней двумя пальцами, отважный шпион увидел, как двое грешников бесстыдно прелюбодействовали среди сушёных трав, семян, духов, ароматных вод, эфирных масел и помад…