Владимир Липовецкий - Ковчег детей, или Невероятная одиссея

— Истинный крест! — поклялся он. — Видел, как он только что поднимался по лестнице вместе с Георгием Ивановичем.

Я быстро спустился на площадку второго этажа. Смотрю, стоит старичок. Седой весь, а в руке знакомая мне каракулевая шапочка. Не узнал я отца сразу. Когда провожал нас, у него были черные волосы. Но год спустя, об этом я узнал позже, отец попал в охранку генерала Юденича. Его пытали, и он поседел в один день.

Мы бросились друг другу в объятия. Сначала несколько невнятных от полноты чувств слов. А потом отец спросил:

— А где Леночка?..

Из глаз моих хлынули слезы, а в горле застрял комок. Я не мог говорить.

Георгий Иванович, наблюдавший за нами со стороны, сказал:

— Пойдемте, пойдемте. Я вам все расскажу.

Пока я их ждал, передо мной промелькнули все события, начиная с Панамского канала, где сестру укусила ядовитая муха, и тот страшный день, когда на нью-йоркском кладбище опускали в могилу белый гробик.

— Что ж, сынок, — услышал я слова отца, — очень жалко Леночку. Но Богу, вероятно, так угодно было. Я вот тоже при смерти был. Не знаю, как выжил.

Я не мог остановить лившихся из глаз слез и закричал так, что многие сбежались:

— Папа, разве ты не помнишь, как Лена кричала на перроне, цеплялась за твои брюки. Она не хотела ехать…

Меня отвели в комнату и дали успокоительных капель.

Через час я прощался с товарищами. А значит, и с колонией, так породнившей нас.

Отец предложил мне поехать на трамвае к Варшавскому вокзалу, откуда предстоял путь в Гатчину. Но я отказался.

— Давай пройдемся пешком. Я хочу посмотреть город.

Мне казалось, что прогулка отвлечет от грустных мыслей. Сначала мы пошли по Гагаринской улице, вышли к цирку и по Вознесенскому проспекту направились к вокзалу.

Отец молчал. Видимо, после моих слов чувствовал себя виноватым и ждал, пока я заговорю первым.

— Помнишь, папа, — сказал я, — как мы шли большой группой по гатчинскому парку, как все родственники и соседи провожали нас? И вот теперь мы тоже идем. Но только вдвоем… Где наша семья, папа?

Отец продолжал молчать, не зная, что ответить. Потом обратил мое внимание на то, как изменился город.

Картина и в самом деле была удручающей. Магазины с их кричащими вывесками закрыты. На входных дверях ржавые замки. У людей, что шли нам навстречу, были изможденные, землистого оттенка лица. Прохожих мало. Горожане предпочитали сидеть по домам и беречь силы.

Я также обратил внимание на людей, несущих воду на коромысле. Значит, не работает водопровод. Одежда, даже у женщин, была с заплатами. Отец, перехватив мой взгляд, объяснил, что по карточкам выдается мизерный продовольственный паек, и люди меняют на продукты одежду, мебель, драгоценности, вплоть до обручальных колец.

За долгое мое отсутствие многое исчезло и переменилось. И мне, помнившему каждую мелочь, было больно это замечать и видеть.

Отца будто придавило. Он что-то хотел мне сказать. И тогда я сам спросил о переменах в нашем доме.

Нехотя, не глядя на меня, он с растяжкой выдавил из себя:

— Петя, у нас в доме вместо матери другая хозяйка…

Он остановился, не зная, как я приму это известие, и, словно оправдываясь, добавил:

— Не думай, что мне это надо для марьяжа. Должен ведь кто-то вести хозяйство.

Хотя мать незадолго до нашего отъезда умерла, но известие это сильно меня смутило. Я ничего не ответил. Но в душе остался неприятный осадок. И в дальнейшем я называл свою мачеху только по имени-отчеству.

То, что я увидел в Гатчине, любимом городе, где прошло мое веселое детство, мало отличалось от увиденного в Петрограде.

Хорошо знакомая Багговутовская улица, названная в честь павловского генерала, получила новое название — Карла Маркса. Она тянулась через весь город, с севера на юг. Здесь всегда ходило много народа. И неслись быстрым аллюром, взад и вперед, извозчики.

Теперь улицу было не узнать. Тротуары, выложенные квадратными каменными плитами, были повреждены. Рытвины от изъятых плит делали ходьбу небезопасной. Стройная аллея высоких берез, проходившая по всей улице, также повреждена. То там, то здесь торчали пеньки спиленных деревьев. Заборы поломаны и растащены на дрова. А газоны и цветники превращены в огороды, которые кое-где обнесены колючей проволокой.

Мысли путались в голове, и я никак не мог воспринять эти впечатления. Что за время наступило? Как следует жить в этих условиях?

Я все время ловил на себе взгляды отца. Он провожал меня двенадцатилетним мальчиком. И вот, почти три года спустя, увидел перед собой возмужавшего юношу, на вопросы которого не так легко найти ответы.

Прибыв в дом, я не почувствовал, что вернулся в родную семью. На меня молча и серьезно смотрела чужая женщина.

Отец, наклонив голову, сказал ей:

— Это Петя, которого мы ждали.

В первые дни настроение было прескверным. Я, всегда окруженный большим и шумным коллективом, чувствовал теперь себя словно посаженным за решетку.

Наши соседи и мои друзья, новые и старые, стали называть меня «американцем». Когда пришли долгие зимние вечера, они зачастили к нам, чтобы послушать о моих странствиях.

Мачеха выделила мне отдельную комнату. На стене над моей кроватью висели ходики. Каждые тридцать минут выскакивала кукушка.

Что она отсчитывает? Что предвещает мне?..

В течение сорока восьми лет Райли Харис Аллен был редактором «Гонолулу Стар-Бюллетень». Он сел в редакторское кресло в 1912 году.

В его карьере журналиста был только один перерыв — с 1918 по 1921 год, когда он работал в Американском Красном Кресте.

Секретарь газеты Тринидад Лепетье призналась мне:

— Меня никогда не покидало чувство, что я работаю рядом с великим человеком.

Я ответил Тринидад, что хотя и не был знаком с Райли, но разделяю ее чувства.

Райли Аллен умер в 1966 году в возрасте 82 лет.

«Гонолулу Стар-Бюллетен ь »

7 октября 1966 г.

Райли Х.Аллена, первого редактора «Стар-Бюллетеня», старейшину журналистов на Гавайях, пронесли вчера мимо холмов, где он жил, через улицы, где он работал, мимо людей, которых он любил, — к могиле на склоне Дайменд Хэд.

При отпевании были использованы выбранные им самим слова поэта Стивена Грел ь е. Их полезно повторить тем, кто еще идет по тропе жизни:

Барл Бремхолл вернулся в свой Сиэтл, штат Вашингтон, и стал крупным финансистом. Многие годы он думал о судьбе колонистов. Они встретились через пятьдесят лет в Ленинграде. На встречу пришло более двухсот человек — сами колонисты, их дети и внуки.