Канта Ибрагимов - Маршал

– А где её похоронили? – допытывается Тота.

– Не знаю. Просто сообщили – умерла… Она была очень болезненной. Я её в тюрьме выхаживала и родила.

– А кто отец?

– Отец ребенка?.. Не знаю.

– Как не знаешь?! – Гость даже привстал.

– Нас, а конкретно меня, насиловали многие… С самого детства.

– Что?! – Словно от страшной заразы Тота брезгливо отпрянул от стола. Резко вскочил, опрокидывая стул, кинулся к выходу, быстро взяв шапку и пальто. Мгновение колебался, бросил тут же одежду, вновь стремительно вернулся, сел. В упор на неё уставился.

От его быстрых движений пламя свечи заколыхалось. На и без того изуродованном лице Дады поползли чудовищные, как змеи, тени.

– Ты врёшь. Ты всё врёшь, – громко сказал Тота, и усмехнувшись, – а из тебя вышел бы хороший писатель-фантаст. Кошмары писать.

Она молчала. Как ни странно, и во всем бараке воцарилась удивительная, мёрзлая тишина, словно все жильцы исповедь Дады услышали, онемели. А Дада в одной позе застыла, и Тота понял, что она мысленно улетела в иные времена.

Он осторожно тронул её руку и шепотом спросил:

– Дада, скажи правду, ты ведь всё это выдумала?

Она улыбнулась одними губами.

– Конечно, – продолжил Тота, – как танцор, как хореограф, я психолог и философ жеста, мимики и даже души, и поэтому я утверждаю – по крайней мере в тот момент, когда ты говорила о дочери, – ты обязательно бы заплакала или слезу пустила бы, если бы это было так. Но ты…

Он замолчал, потому что ему стало неловко от её снисходительно-пронизывающего взгляда.

– Вы знаете, – жестко сказала она, – в детдоме никто не плачет. С самого детства от этого отучивают при помощи наказаний.

– Не может быть. – Тота одернул руку, а она вновь с какой-то усмешкой спросила:

– Вам стало страшно со мной?

Он не ответил, а она:

– Уже брезгуете, противно?

– О чём ты говоришь?! – Ещё тише стал голос гостя, и он, как заговорщик, оглянувшись, спросил: – Неужели всё это правда? Какое изнасилование? Разве этот ужас возможен в нашей стране? Мы ведь строим социализм. Да за такие дела над детьми…

– А мы не дети. Мы были дети врагов народа. Дети политзаключенных, предателей, шпионов и вредителей.

– А кто твои отец, мать?

– Не знаю. – Она горестно вздохнула. – Смутно помню, как отец каким-то образом меня из детдома забрал и мы даже бежали. Его на моих глазах застрелили… А про мать ничего. Знаю, что порою, как я что натворю, меня попрекали: «А что от неё ожидать? Мать – фашистка, отец – дикарь». А ещё помню, когда мне было лет восемь – десять, меня заставляли писать письма матери. И даже на камеру снимали и мой разговор к матери записывали.

– И что ты говорила?

– Ну, подготовленный текст заучивала. Но много-много раз одно и то же заставляли говорить, чтобы было убедительно… Потом отстали.

– А это в тюрьме? – Тота показал на её шрам.

– Нет… В детдоме учителя были хорошие; почти все спецпереселенцы или дети политзаключенных. Была Надежда Митрофановна – аристократка, дворянского происхождения, широко образованная и воспитанная женщина. Она подсказала мне ход вырваться из детдома, дала адрес и рекомендацию на киностудию «Мосфильм». Тайком я отправила свое фото и письмо, и мне, как в сказке, пришло приглашение на пробу в фильме с одновременным поступлением в театральное училище… как я была счастлива! Но накануне отъезда, ночью, лицо облили кислотой.

– Ты на боку лежала? – дрожащим голосом спросил Тота.

– Видимо, да. А то бы всё лицо таким было… Порою мне кажется, что так было бы даже лучше. А то словно двуликая. Я так всех пугаю. – Она засмеялась.

– А кто это сделал?

– Не знаю. Меня в ту ночь отвезли в тюремную больницу.

– А почему в тюремную?

– Ухта – кругом тюрьмы и зоны.

– А дальше что? – любопытен Болотаев.

– После больницы меня перевели в другой детдом, в другой город. Всего я поменяла девять детдомов. Теперь понимаю, что это специально, чтобы мы не спелись, не сдружились, друг с другом не сблизились.

– И что везде, – тут Тота долго подбирал слово, – были плохие порядки?

– Насильники? Это маньяки, больные люди, которые целенаправленно ищут такую работу.

– Но ведь были и есть какие-то контролирующие органы?

– Может, и были, – говорит Дада, – но мне кажется, что сама система всё это допускала и даже, более того, может, к чему-то, к какой-то миссии готовили нас.

– К какой? – вырвалось у Тоты.

– Точно не знаю. Хотя догадки есть. Но со мной не вышло – как ни странно, мне думается, меня тюрьма спасла, а может… Впрочем, не знаю.

Через стену заскулил ребенок. Где-то по радио тихо пела Клавдия Шульженко. А за окном ветер всё более и более набирал силу, уже порою свистел и так стало задувать, что и огонек свечи кренится и вот-вот задует, погаснет.

– А после тюрьмы? – вдруг спросил Тота.

– После тюрьмы? – переспросила она, задумалась. – После тюрьмы жизнь изменилась. Во-первых, меня оправдали. Во-вторых, я повзрослела и стала уверенной, что для меня стало очень важным. А в-третьих, уже появилась некая свобода… Правда, мне пришлось возвратиться в места моего детства – надо было сделать кучу справок, документов и паспорт. А прописки нет. Но и здесь мне помогли добрые люди – выбили направление в медучилище при Военно-медицинском институте.

– Это в Москве?

– В Новосибирске. Три года за казенный счет. Очень хорошо училась и учили. Однако в академию не взяли.

– Почему?

– Думаю, моя биография не понравилась.

– А сюда как занесло?

– По распределению отработала медсестрой. А теперь перешла сюда, к энергетикам. Не по специальности, но зарплата выше и вот, – она осмотрела свою лачугу, – какое-никакое, а жилье.

– Да, – горестно выдохнул Тота.

«Вьюююю!» – за окном уныло и протяжно завыл ветер.

– В такую погоду самолеты не летают, – вдруг о своем высказал Болотаев.

– Вы хотите уйти? – живо спросила Дада. – Я вас заболтала. Загрузила. Всю свою горесть выболтала. – Она встала. – Давайте я вас провожу.

Тота молча уставился в сторону окна.

– Да, пурга, – подсказала Дада, – а я у Лёхи машину возьму… Хотя… – Она вновь села и не как прежде, а уже как-то бочком, вновь скрывая часть лица. – Лёха небось пьяный. А может, я сбегаю на дежурке приеду?

– Зачем?

– Вас отвезти.

– Ты меня выгоняешь?

– Я вижу, как вам стало противно.

Гость промолчал.

– Я чистая! – вдруг вырвалось у нее.

«Вьюююю!» – ещё сильнее ветер завыл, да так, что даже свечу задул… Темно. Под напором стихии всё притихло, только бревна барака заскрипели; буря не на шутку разыгралась, и под этот вой Тота услышал редкие, судорожные всхлипы.

Он встал. В темноте ощупывая стол, дошел до Дады. Крепко обнял и шепотом на ухо: