Нина Колядина - Гайда!

В письмах жене и детям Петр Исидорович не вдавался в подробности об истинном положении дел на фронте – не хотел лишний раз волновать семью. Но и без этого было понятно, что наша армия теряет наступательный дух. Газеты, хоть сдержанно, но сообщали о нехватке оружия и боеприпасов, о плохом снабжении, об участившихся случаях дезертирства. Сводки о погибших и раненых в боях становились все длиннее и длиннее.

Вот когда Аркаша по-настоящему испугался – а вдруг его любимого папочку убьют! Даже когда положение на фронте понемногу начало выравниваться – нормализовалась ситуация со снарядами и оружием, в том числе с артиллерией, со снабжением армии одеждой и продовольствием – не проходило дня, чтобы в его голове не свербела мысль о том, что отец может погибнуть.

Сколько раз он представлял себе картину, как во время боя его папочка – в такой же серой солдатской шинели, в которой он приезжал из Владимира, с винтовкой наготове, с криком «Ура!» – вместе со своими товарищами бежит в атаку на врага, и вдруг свинцовая пуля или осколок снаряда попадает ему прямо в грудь! Папочка хватается рукой за сердце, между пальцами сочится кровь, которая струйками стекает по шинели и капает на землю, образуя у его ног какой-то непонятный рисунок из алых пятен. Причем, если это случается весной, летом или осенью, то рисунок едва заметен – кровь не так сильно выделяется на зеленой или бурой траве, а на голой земле – тем более. А вот если она падает на белый снег, когда на улице зима, то рисунок из папочкиной крови получается таким ярким и таким контрастным, что его видно издалека…

Аркаша машинально смахнул катившуюся по щеке слезу. Потом кулаками протер глаза, размазав по лицу скопившуюся в них влагу. Он часто плакал, рисуя в воображении картину гибели отца, и слез своих не стеснялся. Он так любил папочку и так по нему тосковал, что чувство неловкости, которое, казалось бы, должен испытывать мальчик в его возрасте, плача, как маленький ребенок, не шло ни в какое сравнение с чувством той тоски по любимому человеку, которая поселилась в сердце Аркаши в тот день, когда Петр Исидорович ушел на фронт.

После таких слез – которых, впрочем, никто никогда не видел – на душе становилось немного легче.

«Нет, – подумал Аркаша, перестав плакать, – его не убьют. Потому что – если его убьют – как мы будем жить без него? Кончится когда-нибудь эта проклятая война, и мы будем, будем вместе! И никто уже нас не разлучит!»

Решив, что ему прямо сейчас необходимо поделиться своими мыслями с отцом, Аркаша вырвал из тетради чистый листок, придвинул поближе чернильницу и приготовился опустить в нее перо. Вдруг на его лице появилось выражение глубокой задумчивости, взгляд обратился на висевшую над письменным столом книжную полку, но не скользнул по корешкам расставленных на ней томов, а, словно даже не видя их, застыл, казалось, на всех книгах сразу.

Так он просидел несколько секунд, а может быть, и минут – счет времени был потерян. Потом губы мальчика зашевелились, будто он заучивал молитву, лицо озарилось легкой улыбкой, ручка с пером, наконец, опустилась в чернильницу, и на чистом листке бумаги появились первые строчки стихотворения:

Проходят, точно сон кошмарный,

Тяжелые года.

Но миг настанет лучезарный,

Мы будем вместе навсегда.

Поставив точку в конце четверостишия, Аркаша снова задумался – нужно было написать продолжение. Его взгляд теперь устремился на окно, за которым по-прежнему моросил мелкий осенний дождь. От творческого процесса мальчика отвлекла мысль о том, что сегодня выйти из дома точно не удастся. Да и к ним вряд ли кто-нибудь придет – в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выпустит.

Аркаша снова сосредоточился на стихотворении. Он по-прежнему смотрел на льющиеся за окном струйки воды, но будто не видел их.

Когда на фоне этих струек вдруг возникла фигура съежившегося под дождем человека, мальчик даже не сразу понял, что человек этот ему не кажется, а существует в реальности.

Это был мужчина в солдатской шинели – такой же, как у его отца. Сердце Аркаши бешено заколотилось. Из груди его чуть не вырвался крик: «Папочка!», но слово застряло в горле – Аркаша понял, что ошибся. Мужчина был ниже, чем отец, ростом и более плотного телосложения. Окончательно сомнения развеял настойчивый стук в дверь. Петр Исидорович стучать бы не стал, вошел бы сразу – днем Голиковы никогда не запирались.

Аркаша бросился в прихожую. В три прыжка преодолел гостиную, чем вызвал недоумение у сидевших за столом сестер, и оказался возле входной двери раньше, чем вышедшая на стук Дарья, которая до этого хлопотала на кухне, расположенной рядом с прихожей.

– Здравствуйте, люди добрые, – поклонился хозяевам дома мужчина и пристально посмотрел на Аркашу. – Хотел спросить, туда ли я попал, тут ли Голиковы живут, но сам вижу – туда. Вы, стало быть, Аркадий – сынок Петра Исидоровича.

– Да… – только и смог вымолвить Аркаша, у которого от волнения пересохло в горле.

Мужчина обвел взглядом остальных членов семейства – девочки тоже вышли из гостиной и пристроились за Аркашиной спиной – и, наконец, представился:

– А я Кузьма Васильевич – сослуживец вашего батюшки. Вот, с приветом от него к вам пожаловал.

У Аркаши отлегло от сердца – если гость приехал, чтобы передать привет от папочки, значит, с ним все хорошо, он жив и здоров.

– Господи, да что же мы в дверях-то стоим! – опомнилась Дарья. – Раздевайтесь, проходите в гостиную. Я сейчас самовар поставлю.

– Не суетись, хозяйка, – остановил ее Кузьма Васильевич. – Я к вам на минутку заглянул – предупредить, что послезавтра с утра приду, и тогда уж обстоятельно поговорим. Дома-то кто будет?

– Будет! Будет! – в один голос закричали Аркаша и Таля.

– А почему сегодня нельзя? Или завтра? – не удержался от вопроса Аркаша.

– Сегодня никак не получится. Я только что с поезда, не спал совсем, устал очень. Сейчас к сестрице своей пойду – она тут недалеко, в Ямской Слободе живет. Тоже надо навестить. Давненько с ней не виделся, и с ребятами ее. Поди, выросли уже, и не узнать. Да и помочь, может, надо в чем. Овдовела она, одна малых подымает. Мужик-то ее еще в шестнадцатом погиб. Вот сегодня у нее заночую, а завтра встану с утра пораньше и в хозяйстве помогу. Писала, крыша у них прохудилась… А уж послезавтра к вам, тогда и поговорим.

– А сами-то вы откуда будете? – спросила гостя Дарья.

– Сам-то? – переспросил тот. – Сам-то я лукояновский. Город такой есть – Лукоянов, верст пятьдесят отсюда, а может, и поболе. Вот там я и живу. Жена у меня там, детки. Давно их не видел. А тут отпуск дали, после ранения. Вот послезавтра прямо от вас к ним и поеду.

Кузьма Васильевич обвел взглядом девочек и Аркашу и улыбнулся: